Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма - Марк Твен

7) Есть ли в его романах комические персонажи, которые и вправду забавны, и юмористические места, не лишенные юмора?

8) Случается ли ему когда-нибудь увлечь читателя так, что тому не хотелось бы отложить книгу?

9) Есть ли у него страницы, где он перестает принимать неестествеппые позы, перестает восхищаться безмятежным разливом собственного водянистого красноречия, отказывается от вычур и притворства и на время, хотя бы ненадолго, становится сколько-нибудь искренним и серьезным?

10) Умел ли он писать по-английски? Может быть, он знал, как надо писать, но просто не хотел?

11) Писал ли он верное слово только тогда, когда не мог подыскать другого, или он так часто ошибался в выборе потому, что не умел отличить верное слово от неверного?

12) В состоянии ли вы читать его? И при этом сохранить к нему уважение? Разумеется, это было возможно в его время — в эпоху непомерной чувствительности, громких вздохов и пышных слов, — но, боже праведный, возможно ли это в наши дни?

Брандер, я изнемогаю, я умираю медленной смертью, загубленный сэром Вальтером. Я прочел первый том «Роб Роя» и дошел до XIX главы «Гая Мэннеринга»— и уже не в силах приподнять голову от подушки, даже чтобы поесть. Ох, как все это ребячески незрело, неестественно, какая второсортная подделка! Всё какие-то фигуры из паноптикума, скелеты, призраки. Интересно? Да как могут быть интересны эти бескровные манекены, эти мыльные пузыри? А замысел— какое убожество! Не потому убожество, что не хватает изобретательности, чтобы задумать сложные и разнообразные положения, а потому, что нет уменья их обосновать. Сэр Вальтер обычно выдает себя, когда начинает развивать то или иное сюжетное положение: он хитрит, и мудрит, и накручивает; и если вы дотянете до тех пор, пока станет ясно, к чему он вел, вы все равно ему не поверите.

Я не могу найти продолжение «Роб Роя» и больше не могу вынести «Мэннеринга»— уж и не знаю, что делать, но я еще поразмыслю и постараюсь не бросить сгоряча изучение столь великого автора. А он был действительно велик в свое время в глазах своих читателей, — так ведь и господь бог был велик во времена древних иудеев, но в наши-то дни чего ради возносить их на такую высоту? Да и стоят ли они столь высоко? По совести, так ли это? Не верю я, черт возьми!

Как бы мне хотелось повидать вас и Ли Хаита.

Искренне преданный вам

С. Л. Клеменс.

71

БРАНДЕРУ МЭТЬЮЗУ

Ривердейл, 8 мая 1003 г.

Дорогой Брандер,

я все еще лежу, но время теперь идет не так медленно и скучно, потому что и налетел на Вальтера Скотта и разозлился. Я дочитал «Гая Мэннеринга» — это очень, очень любопытная книга, в которой сборище жалких теней лопочет что-то невнятное вокруг единственного существа из плоти и крови — Диммонта; книга, бестолково слепленная из самых последних отбросов романтического театрального реквизита... я дочитал ее, взялся за «Квентина Дорварда» и прочел его тоже.

Это было все равно, что покинуть мертвецов и войти к живым; все равно, что оставить приготовительный класс Школы журналистики и вместо него прослушать курс лекций по английской литературе в Колумбийском университете.

Хотел бы я знать, кто написал «Квентина Дорварда»?

Всегда ваш

Марк.

75

Т. Ф. ГЕЙТСУ

Нью-Йорк, 30 мая 1903г.

Дорогой мистер Гейтс,

без сомнения, мне весьма лестно, что вы предлагаете дать обществу мое имя и намереваетесь устроить на Сент-Луисской ярмарке «День Марка Твена», но такая честь не подобает живущему, ее можно и должно оказывать только умершим. Я ценю чувства, побудившие вас предложить мне такую честь. Я ценю их очень высоко и весьма вам признателен, но такой почет меня пугает. Пока мы живы, нам всегда грозит опасность хотя бы и с самыми лучшими, благородными намерениями сделать какой-нибудь шаг, который может погубить паше доброе имя и отвратить от нас наших друзей.

Надеюсь, что никакому обществу не будет присвоено мое имя, покуда я жив, ибо рано или поздно я могу сделать что-нибудь такое, что заставит членов общества пожалеть о том, что они оказали мне эту честь. Когда же я войду в царство мертвых, я буду следовать их обычаям и уже не провинюсь ни в чем таком, что могло бы задеть моих друзей; но до тех пор я остаюсь столь же сомнительной величиной, как и любой представитель рода людского.

Искренне вам преданный

С. Л. Клеменс.

76

Т. Ф. ГЕЙТСУ

Нью-Йорк, 8 июня 1903 г.

Дорогой мистер Гейтс,

н глубоко тронут желанием моих друзей из Ганнибала оказать мне столь большую честь, но все же вынужден ее отклонить. В Ганнибале, Колумбии, Сент-Луисе, на маленьких станциях по всему пути меня приветствовали так тепло и сердечно, что воспоминание об этом я сохраню до конца жизни как самый бесценный дар, ибо знаю, что любовь и уважение мне дарили от души, по доброй воле, искренне и непосредственно, без всякой подготовки. Но я и сам миссуриец и боюсь почестей, которые приходится готовить заблаговременно, и с моего ведома: ведь тогда, выходит, я буду сам себя чествовать. Ничто человеческое мне не чуждо, и я очень люблю почет, если он сам собою выпадает на мою долю, но остерегаюсь его, если он обдуман заранее и достигается при помощи агитации. Прошу вас и ваших коллег принять мою глубокую признательность за лестные для меня намерения и остаюсь

искренно преданный нам

С. Л. Клеменс.

72

ДЖ. X. ТВИЧЕЛУ

Вилла ди Кварто, Флоренция, 7 января 1904 г.

Дорогой Джо,

...в одном отношении я тут очень преуспел. Уезжая из Нью-Йорка, я почти обещал написать в этом году для «Харперс мэгезин» 30 000 слов. Писать для журнала — работа нелегкая, на каждые три страницы приходятся две, которые кидаешь в огонь (потому что первые две попытки начать уж наверняка никуда по годятся), — и когда все-таки кончишь и написанное можно отдать в печать, получается не тридцать центов за слово, а только десять.

Но на этот раз мне удивительно повезло, просто как никогда: я все время сразу начинал именно так, как надо. За двадцать пять рабочих дней я написал 37 000 слов; и, думаю, действительно всякий раз начинал как надо, потому что не только мне самому кажутся приемлемыми и вполне приличными эти очерки, но и высшая судебная инстанция (Ливи) решила так же.

Между делом, на досуге, я кое-что писал, но понемножку, не подгоняемый сознанием неотложной необходимости, так как напечатано это будет только после моей смерти. Я буду продолжать эту работу (час в день), а кроме того, рассчитываю этот год потратить на две большие книги (они у меня были брошены на полдороге). Никакие обязательства перед журналом больше надо мною не висят.

Здешняя тишина и уединение, прозрачный чистый воздух, и чудесный вид Флоренции, и красавица долина в раме снежных гор — что может быть лучше для работы. Все это — постоянный источник вдохновения. День сегодня прекрасный; а когда он начнет клониться к вечеру и до тех пор, пока совсем не стемнеет, с каждым часом взору станут открываться все новые картины, и все божественные, или, вернее, — одна другой божественнее. На нашем третьем этаже из Клариной комнаты вид всех красивей; окно в десять футов вышиной, и Клара его держит все время настежь, как раму для этой красоты. Я захожу к ней по нескольку раз в день и в обмен на какое-нибудь лакомствo покупаю право полюбоваться видом. Главная его особенность — далекая снежная вершина, величаво вздымающаяся над темными лесистыми горами окрест; эта громада с крутыми отрогами, то бархатистыми, то сверкающими на солнце, и с густыми лиловыми тенями между ними напоминает Швейцарию, по которой мы бродили в дни юности.

Хотел бы я показать ваше письмо Ливи, но ей придется с неделю подождать. Кажется, я вам писал, что месяц назад она неделю страдала ангиной; с тех пор она очень слаба и, разумеется, все еще не встает, но мы надеемся, что еще через месяц она совсем поправится. Лечит ее профессор Грокко — лучшего врача не найти. И у нее прекрасная опытная сиделка.

Сердечный наш привет всему вашему семейству и всем нашим милым хартфордским друзьям.

Марк,

P. S. Спустя три дня.

Ливи поразительна, как всегда. В тот день, когда я вам писал, — вернее, в тот вечер — у нее начался острый приступ не то подагры, не то ревматизма в левой руке, от плеча до кончиков пальцев, и поднялась температура. Боль терзала ее пятьдесят часов кряду, а то и все шестьдесят, и только сейчас отпустила, и она уже строит планы: собирается осенью в Египет, с тем, чтобы провести там зиму! Нет, она не сдается.

Вас удивит, что я согласился так много писать для периодических изданий, ведь я всегда очень неохотно на это шел – но теперь у меня были для этого серьезныe причины. В последние полтора года, да и сейчас тоже, у нас столько расходов, что Ливи совсем потеряла покой, ночей не спала, и эта бессонница приняла угрожающую форму. Необходимо было ее прекратить, что теперь и сделано.