История целибата - Элизабет Эбботт

Ньютон пребывал в состоянии глубокой депрессии восемнадцать месяцев. Эмоционально ему удалось оправиться, но творческие научные способности в полном объеме так к нему и не вернулись. Вместо творческой работы он был назначен на Королевский монетный двор – сначала в качестве смотрителя, а потом мастера с высокой зарплатой. Хотя эта должность обычно рассматривалась как синекура, он решил отнестись к своим обязанностям серьезно. Ученый рассматривал себя как сторожевого пса национальной валюты, разыскивал и преследовал фальшивомонетчиков с таким же накалом страсти, с каким раньше относился к Фатио. В результате его стараний часть этих преступников закончили жизнь на виселице. Возможно, они становились жертвами такой же тлевшей в нем ярости, какую раньше он испытывал к некоторым своим друзьям.

До конца жизни Ньютон, видимо, оставался невосприимчивым к любви. Они с Фатио время от времени обменивались письмами, но их отношения больше никогда не достигали былого напряжения. Наш герой был рассеянным человеком, воздержанным в своих привычках. Его аскетизм определялся скорее невнимательностью, чем принципами, он часто бывал голодным и не высыпался просто потому, что забывал есть или спать.

Может быть, его целибат представлял собой сочетание того же типа аскетизма и в прямом смысле слова выгоревшей способности любить. Он встретил Фатио и полюбил его сравнительно поздно и на протяжении шести лет испытывал к молодому математику почти лихорадочную страсть. Когда обстоятельства Фатио изменились и их платонические отношения завершились, Ньютон почувствовал себя настолько несчастным, что жизнь его застопорилась больше чем на год. Восстановление его было лишь частичным; никогда больше он не был в состоянии систематически применять свой могучий разум научного склада к исследовательской работе, что раньше принесло ему такую широкую известность. Вместо этого он стал себя странно вести, задирать коллег, тиранить Королевское научное общество, ссориться с другими учеными. Дожив до глубокой старости – до восьмидесяти четырех лет, он никогда больше не отваживался посягать на дела сердечные. Его всепоглощающая любовь к Фатио разбила ему жизнь и, возможно, ожесточила его сердце до такой степени, что оно навсегда утратило способность любить.

Бостонские браки славят романтическую дружбу

Когда-то давным-давно, еще до того, как в конце XIX в. в обиход образованного человека было введено отвратительное понятие лесбиянство[900], американские девочки взрослели и становились женщинами, не опасаясь позволять себе выражать сильную привязанность к близким подругам. Дети из хороших семей с большой теплотой вспоминали детские походы в гости с ночевками, когда они спали в одной постели с другими детьми, болтали и хихикали всю ночь напролет, а если им хотелось, к тому же еще целовались и ласкали друг друга. Если бы кто-то задал вопрос об особой выражавшейся ими привязанности, они сами – как и общество, частью которого они были, – оправдали бы это как чудо романтической дружбы.

А почему бы и нет? У людей из приличного общества XIX в. было принято считать, что женщины оставались равнодушными к половой жизни созданиями, раздевавшимися и вынужденно, без всякого желания, предоставлявшими свои чресла мужьям исключительно в силу выполнения супружеских обязанностей и продолжения рода. Из многих источников известно, что они выполняли эту неприятную задачу с еще меньшим энтузиазмом, чем взбивали масло или вышивали бабочек по краям посудных полотенец. Разве могли эти создания, неспособные испытывать физическое влечение даже к собственным мужьям, обладать эротическими чувствами по отношению к представительницам их собственного пола? Общее мнение сводилось к тому, что это невозможно, и поскольку оно основывалось на достижениях современной медицинской науки, кто, кроме самых подозрительных личностей, мог в этом сомневаться?

На самом деле «дружба девочек служила прообразом более тесных отношений, которые должны были наступить в один прекрасный день и прийти на смену их более ранним близким отношениям», – заметил писатель Оливер Уэнделл Холмс в романе «Смертельная антипатия». Чем, в конце концов, они были, как не девической репетицией свадьбы, величайшей драмы женской жизни, писал Генри Уодсворт Лонгфелло в романе «Каванаг». Генри Джеймс в романе «Бостонцы» воплотил «очень американский рассказ… <об> одной истории такого рода отношений между женщинами, которые достаточно широко распространены в Новой Англии», и потому самые долговечные отношения такого типа непреднамеренно стали называть бостонскими браками[901].

Бостонский брак стал признанным термином для верных и обычно целомудренных романтических отношений между женщинами. Большинство из них были незамужними, профессионально работавшими женщинами, а те из их представительниц, которые были замужем, выполняли свои обязательства перед другими женщинами – своими избранницами, как и перед мужьями. Первой стадией бостонских браков была романтическая дружба, дополненная горящими желаниями взглядами, страстными посланиями и эмоциональными взрывами. Такие отношения процветали в женских колледжах и кругах, где честолюбивым женщинам разрешалось мечтать об отказе от предстоящих браков и материнства в пользу профессиональных карьер – они представляли собой радикальную позицию, свойственную тому времени. Такие женщины старались держаться вместе, помогать друг другу, поддерживать друг друга без соперничества, обеспечивая эмоциональный подъем и необходимую безопасность. Почти наверняка большинство из них хранили целомудрие, поскольку, несмотря на их обеты вечной любви и преданности, они отвергали очевидные проявления сексуальности как «нескромные действия». Это в равной же мере относилось к тем из них, кого считали лесбиянками, и к тем, кто испытывал сексуальное влечение только к лицам противоположного пола.

Свойством романтической дружбы, преобразовывавшей ее в бостонский брак, было совместное проживание, хотя участницы некоторых бостонских браков жили в разных местах. Конечно, не было ничего удивительного в том, что одинокие женщины селились вместе, особенно после Гражданской войны в Америке. Эта национальная бойня сотни тысяч молодых женщин оставила вдовами, а огромное количество других обрекла на крайне нежелательное, часто бедственное положение незамужних. Финансовые ограничения вынуждали некоторых из них заводить совместные хозяйства подобно тому, как в XVIII в. «объединение незамужних женщин в группы» позволило неимущим европейским женщинам, оставшимся без мужчин, выжить совместными усилиями при минимуме удобств и стабильности. Американские вдовы и старые девы, неожиданно и без всякой предварительной подготовки оставшиеся лишь с теми средствами, которые были в их распоряжении, спасались теми же способами. Их было достаточно много, чтобы представление об одиноких женщинах, не связанных родственными узами, но живущих вместе, стало допустимым образом жизни.

К бостонским бракам, при которых женщины жили вместе, отношение общества было таким же уважительным, хотя в основе этого совместного проживания лежало не экономическое отчаяние, а глубокая эмоциональная привязанность. Социальное приятие романтической дружбы, наряду с отсутствием пересудов по поводу возможных сексуальных аспектов такого сожительства, привело к расширению представлений о его допустимых возможностях. Действительно, участницы бостонских браков разделяли неведение относительно женского эротизма и, скорее всего, воздерживались от его проявления. Целомудренными были бостонские браки или непристойными, от других типов отношений их отличало то, что они основывались на любви, равенстве, взаимной поддержке, общем стремлении к профессиональной работе, честолюбии и персональной реализации, достигаемой при отсутствии контролирующих этот процесс мужчин. «Выйдя из темноты XIX в., – писала Лиллиан Фадерман, – они чудесным образом создали новый, но, к сожалению, очень непродолжительно существовавший тип женщины, которая могла сделать все, стать кем угодно и следовать туда, куда ей только заблагорассудится»[902].

В 1890-е гг. английские писательницы Катарина Брэдли и Эдит Купер, вместе написавшие двадцать пять пьес и восемь книг стихов, опубликованных под именем Майкл Филд, заявили: «Любовь моя и я за руки взялись и поклялись / Против мира всего выступать, / Но любимыми и поэтами стать». Североамериканские родственные души связали свои жизни так, чтобы стать похожими друг на друга в качестве врачей, священнослужителей, социальных работников, посвятив их приносящим удовлетворение, достойным и хорошо оплачиваемым профессиональным карьерам. Некоторые даже взяли приемных детей[903].