Измена командармов - Андрей Владиславович Ганин

class="p1">Потрясенный случившимся, я не отказался от решения бежать, а лишь отложил попытку побега на два-три дня.

Среди остальных арестованных обращал на себя внимание высокий и худой англичанин, попавший в «Чека» за вербовку молодежи на Северный фронт. Рядом с ним, как неопровержимое доказательство, сидели три офицера. Англичанин был хладнокровен и категорически отрицал свою вину.

Здесь находился также и один вольноопределяющийся, которому провокатор предложил ехать на фронт в г[ород] Архангельск. Молодой, неопытный человек с радостью принял предложение, и провокатор-агент вместо Архангельска доставил его прямо в «Чека».

Сюда же попал и редактор «Биржевых ведомостей», Проппер, запрятанный в «Чека» своим злейшим врагом Зиновьевым, торжественно поклявшимся сгноить его в подвалах тюрьмы. Впоследствии Зиновьев сам попал, но только не в тюрьму, а прямо на виселицу[1343].

В этой же группе был Поливанов, автор знаменитого приказа № 1 Совета солдатских и рабочих депутатов, отменившего военную дисциплину и окончательно развалившего армию[1344]. Вид у него был бодрый, уверенный: он верил в свою судьбу и ждал своего освобождения.

Вскоре начались допросы.

Решение важных вопросов и дел предоставлялось президиуму «Чека», состоявшему из пяти лиц под председательством самого Урицкого. Последний, небольшого роста типичный еврей, с вечно взъерошенными волосами, маленькими серо-зелеными, пронизывающими глазами, носом с горбинкой и большими ушами, производил неприятное, отталкивающее впечатление. Присутствие его в президиуме почти всегда влекло за собой смертный приговор обвиняемому. Много невинной крови надо приписать на его конто[1345], пролитой прежде, чем он получил должное возмездие от руки студента Каннегисера[1346], убившего Урицкого при выходе из штаба Петроградского военного округа. Он был убит выстрелом из револьвера прямо в глаз.

Допросы в чрезвычайке производились в комнатах, расположенных в самом верхнем этаже, где шансы побега арестованных были минимальными. Применялись средневековые способы допроса, пытки. Арестованного пугали выстрелами из револьвера, вытягивали ему руки, подвешивали на веревках к двери и поджигали пятки; кормили селедками и не давали пить, кололи, выжигали на коже разные инициалы…

Расстрелы производились часто на скорую руку. Для отвлечения внимания и чтобы заглушить выстрелы, заводили автомобили, давали им полный газ и, под звуки и шум моторов, расстреливали невинных людей из пулеметов. Расстрелами руководили Шатов и его помощник Галкин.

Атмосфера была крайне напряженная. Весь день проходил в томительном ожидании. Каждый ждал своей очереди идти на пытку или на расстрел. Связей с внешним миром у нас не было никаких.

Лишь в начале августа, когда стали арестовывать интеллигенцию, уклонявшуюся от принудительных работ и трудовой повинности, мы стали узнавать о том, что творится за стенами тюрьмы. К концу августа аресты участились, тюрьмы и «Чека» были набиты арестованными. Началось распределение узников по разным тюрьмам. Петропавловская крепость, Кронштадт, предвариловка на Шпалерной и «Чека» были перегружены до отказа. Начали спешно оборудовать под тюрьму Дерябинские казармы, вмещавшие пять тысяч человек.

В конце августа началась разгрузка «Чека». Меня, светлейшего князя хана Нахичеванского и Проппера перевели в предвариловку. Там в это время находились великие князья: Павел Александрович, Георгий Константинович[1347], Николай Михайлович и Димитрий Константинович. В общих камерах было очень много купцов первой гильдии; здесь обретался почти весь Гостиный двор. Купцы были арестованы за денежную помощь белым организациям. Советское правительство их (купцов) беспощадно бичевало, отбирая у них решительно все имущество и раздевая их, в полном смысле слова, донага. Наиболее богатые и видные купцы сидели в одиночных камерах в самых нечеловеческих условиях.

С переводом в тюрьму предварительного заключения для меня началась новая эра: сидеть и путешествовать по разным петроградским тюрьмам. Сначала посадили меня в «Чека», потом перевели в предвариловку на Шпалерной улице, где находились арестованные, ожидающие очередного допроса; оттуда меня вызвали снова в «Чека» и, после короткого допроса, отправили в Петропавловскую крепость, где поместили меня в Трубецкой бастион, куда сажали только очень важных уголовных преступников.

Из крепости меня снова вызвали в «Чека», на этот раз для последнего и решительного допроса. Здесь должна была окончательно решиться моя судьба: после допроса я должен был быть или освобожден, или расстрелян. Судьба сильно играла мною.

Предварительная тюрьма на Шпалерной улице

Великие князья — все без исключения — сидели в одиночных камерах в самых ужасных условиях. Здесь было сыро, темно; вода ручейками стекала по стенам камер. Всякое сообщение с внешним миром было прервано.

Мы трое — я, хан Нахичеванский и Проппер — попали в общую камеру, где находились еще: лейтенант Чайковский, мичман Миллер, один кронштадтский моряк-провокатор, капитан Армадеров, один учитель, нарвавшийся на провокатора при вербовке на Северный фронт, миллионер Китроссер, попавшийся за спекуляцию на одной крупной поставке пшеницы, и украинский комиссар, лишь фиктивный — на бумаге, Бориславский, в действительности — очень симпатичный молодой человек.

Кому только не была известна эта мрачная, холодная тюрьма на Шпалерной улице, прилегающая вплотную к Окружному суду?! До большевистского переворота здесь помещались арестованные, ожидавшие суда; они размещались в камерах по одному-два человека в каждой. Теперь же в такой камере было не менее двадцати человек.

Режим в предвариловке оказался еще строже, чем в «Чека». Всюду, куда ни глянешь, видишь толстые решетки из железа и тяжелые чугунные двери. По мере продвижения арестованного вглубь тюрьмы, за ним, с глухим шумом и лязгом, захлопывались одна за другой массивные двери, а вместе с этим исчезала всякая надежда когда-либо выбраться оттуда. Нужно было только положиться на волю Божию.

Уборная помещалась тут же, в самой комнате. Приняв во внимание, что в камере сидело пятнадцать-двадцать человек, можно себе представить, какой в ней был воздух.

Есть давали один раз в день и всегда одно и то же: суп из лошадиного мяса, с микроскопическим куском конины и таким же куском черного хлеба. Один раз в неделю разрешалось родственникам приносить так называемую «передачу», то есть что-либо съестное.

Так как моя жена жила далеко от Петрограда, в деревне под Ямбургом, то я такой передачи не получал и сильно голодал. Только один раз мой сын Николай, двенадцатилетний кадет Николаевского кадетского корпуса, принес мне такую передачу. Он шел один из Ямбурга, где вспыхнуло восстание, пробираясь ночью по лесам и болотам, часто — под огнем сражающихся, причем ночевать приходилось в эти холодные октябрьские ночи в лесу. Девяносто километров он прошел в четыре дня и принес мне пресловутую «передачу»: хлеб, молоко и яйца. Этим он блестяще выполнил свой сыновний и воинский долг!

Чтобы скоротать и убить время в тюрьме, по инициативе Проппера, мы устраивали литературные вечера: по очереди каждый из нас обязан был