Измена командармов - Андрей Владиславович Ганин

Подойдя к хану Нахичеванскому, Урицкий протянул ему руку. Но генерал руки Урицкому не подал, отвернувшись в сторону.

Положение стало неловким.

Тогда Урицкий, чтобы выйти из неприятной ситуации, сам взял генерала за руку выше локтя. Хан Нахичеванский, не знаю — из жалости или просто из вежливости, не сопротивлялся.

— Я сделал все возможное для вашего освобождения, — сказал Урицкий. — Жаль только, что вы упорствуете. Перемените вашу тактику, и вы тотчас же будете освобождены. Жалею, что устроенное вами бегство вашего сына вам очень повредило…

Своего сына генерал отправил с подложным паспортом за границу, включив его в партию военнопленных, отправлявшихся домой.

Подойдя к Пропперу, Урицкий очень любезно заговорил с ним:

— А, старый знакомый! Очень сожалею, что вижу вас здесь. Я не имею к вам никаких претензий. Я даже несколько раз обращался к вашему врагу, товарищу Зиновьеву, с просьбой о вашем освобождении, но он упорно стоит на своем; он поклялся, что сгноит вас в подвалах тюрьмы. Ходатайствуйте перед ним, может быть, он переменит свое мнение. Только он один стоит на вашей дороге.

После этого трагического разговора с Урицким Проппер еще больше приуныл и даже заболел.

Кронштадтского матроса, арестованного за спекуляцию, Урицкий приказал освободить.

Увидев среди нас миллионера Китроссера, еврея, немного полного, но цветущего молодого человека, Урицкий, даже не спрашивая, за что он арестован, приказал перевести в одиночную камеру, режим в которой отличался нечеловечностью.

Наконец, очередь дошла до меня. Взглянув на Шатова, я понял, что ничего хорошего от посещения Урицкого ждать не должен, хотя бы потому, что при нем находился мой заклятый враг Шатов.

Подойдя ко мне, Урицкий спросил, за что я арестован. Я ответил, что никакой вины за собой не имею и почему меня арестовали — не знаю. Урицкий вынул записную книжку и что-то хотел отметить в ней, видимо, благожелательное для меня. Но в это время подскочил Шатов, отвел начальника в сторону и стал ему что-то шептать. Вернувшись ко мне, Урицкий сказал, что ничего для меня сделать не может ввиду того, что дело мое слишком сложно и серьезно.

— Почему вы не хотите сказать, в чем меня обвиняют? — спросил я Урицкого. — Я уверен, что всякое предъявленное мне обвинение ни на чем не основано и голословно. Я ни в чем не виноват.

В это время Шатов подскочил ко мне и злобно сказал:

— А вы хороший актер! Так искусно умеете представляться и корчить из себя невинного младенца. Но могу вас уверить, что вы нас не проведете и за ваши деяния получите должное возмездие. Ваш шофер сознался во всем. Я удивляюсь, почему вы находитесь здесь, в тюрьме, когда давно уже должны были бы находиться в другом, более спокойном месте…

Это, очевидно, был намек на расстрел.

Вдруг Шатов не выдержал, опять подошел ко мне и, пронизывая насквозь пристальным взглядом кошачьих глаз, резким голосом спросил:

— Скажите, где вы были накануне той ночи, когда были арестованы? — И, не ожидая ответа, будто он был следователем по особо важным делам, безапелляционно заявил: — В ту ночь вы ограбили государственную почту в Петергофе на сумму в девятьсот миллионов рублей. Где эти деньги? Куда вы их спрятали?

Голос Шатова перешел в крик: — Вы передали их преступной монархической организации генерала Артамонова[1351]. Это нам точно известно!

Я был поражен. Я буквально оцепенел и не мог выговорить ни одного слова. Зеленые и красные круги вертелись перед моими глазами. Я мог делать разные предположения о причинах моего ареста, но что я был арестован как налетчик, — это мне никак не могло придти в голову, это было сверх моих сил. Я стоял, как парализованный. Только дикая, бессмысленная и безрассудная, больная фантазия Шатова могла создать такое нелепое подозрение. Он никак не мог понять, что девять автомобильных номеров, найденные у меня, были не фальшивыми, а настоящими, что они были выброшены потому, что были просрочены и ездить с ними было невозможно.

Все, кто был в камере, услышав сенсационную новость, придвинулись ко мне ближе и с любопытством меня рассматривали. Кое-кто стал смеяться, а другие призадумались: а что если это правда?..

Так идиот Шатов произвел меня в налетчики.

«Налетчик»! — в это время в Петрограде это было самое модное и самое ужасное слово. Черные таинственные автомобили наводили ужас и панику на петроградских жителей. Они неожиданно появлялись то здесь, то там на улицах города, и люди, ездившие на них, грабили все, что только попадало под руку. Но главной их специальностью был грабеж банков, почты и сберегательных касс. Налетчиков не судили; в случае поимки их расстреливали тут же, на месте преступления, без всякого суда.

Только теперь мне стало понятно, почему у меня при обыске срывали обои в квартире и выламывали кирпич из камина: Шатов искал деньги. В глазах Шатова я был не только налетчиком, но еще и активным контрреволюционером, ограбившим почту для финансирования контрреволюции, как в свое время Сталин в Тифлисе ограбил почту для революции[1352].

Шатов продолжал пристально смотреть на меня, ни на секунду не отводя глаз в сторону. Мое удивление, очевидно, было настолько естественно и правдоподобно, что Шатов, после некоторого раздумья, сказал:

— Во всяком случае, если это сделали не вы лично, то ваш шофер и ваш автомобиль наверняка участвовали в ограблении, ибо это был автомобиль марки «Гупмобил», а таких автомобилей в городе только три и алиби двух других было точно установлено. Значит, речь может идти только о вашей машине, на которой вы приехали из с[ела] Фалилеево, находящегося недалеко от места преступления.

Совпадение оказалось для меня действительно роковым. Однако использование моего автомобиля при ограблении почты я считаю невозможным: он всегда и безотлучно находился при мне и стоял у моей квартиры. Если даже допустить, что шофер воспользовался автомобилем без моего ведома ночью, то и в этом случае расстояние между с[елом] Фалилеево и Петергофом было настолько велико и дорога такая плохая, что обернуться туда и обратно в такой короткий срок было немыслимо. Кроме того, бензин у меня всегда был на учете, и такая дальняя поездка не могла бы остаться незамеченной.

Уходя из тюрьмы, Шатов нагло посмотрел на меня и со злобной иронией сказал:

— Советую вам хорошенько подумать и чистосердечно сознаться во всем. Ваш шофер уже благоразумно сознался. Я произведу разбор вашего дела на этой неделе…

С этими словами он вместе с Урицким вышел из камеры.

Так окончились наши старания загипнотизировать Урицкого.

С этого дня