Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

Что в бою, что на пирах она была чудо как хороша. От женихов, как расцвела, отбою не было, но, как и многие в ее кругу, мечтала она о царе. Может, по праву. Не девка. Искра. Голос зычнее всех пел песни, а когда ее совсем заносило и она лихо прыгала на стол плясать, остроносые сапоги – красные, большинство воевод предпочитали этот цвет – превращались в два язычка пламени. Любила она пляски не меньше, чем палашом сносить головы. Многим она была чудна, ну, кроме одного: бузила на пирах даже больше мужчин, царя могла перепить. Вот и в тот дурной вечер налакалась так, что едва передвигала ноги. Ее вырвало прямо на сапоги Хинсдро, выволокшего непутевую в сад, проветриться. Просто не хотелось, чтобы она опозорила его, этим он старался все объяснить. Родная кровь, одно семейство…

– Дурная голова, – прошипел он. Куда хуже испорченных сапог была боль в ноге: сестрица на нем висла. – Ты же только родила, куда такое? Еще в поход завтра…

Не дай бог, муженек сейчас еще придет, начнет шуметь, мол, «Дай нам перед смертью надышаться, изверг!». Хорошо хоть, пока его нет. Элия наконец разжала руку, отпрянула и повалилась – лицом прямо в заросли лекарственной ромашки. Хинсдро не стал ее поднимать, только присел рядом и положил руку на горячую спину. Он делал так в детстве, когда она плакала. Она сразу успокаивалась.

– Хи-и-инсдрик, – протянула она. Вечно поганила его имя, лепила туда ласковый, а на деле презрительный суффикс. – Я тебя люблю. Нет, правда. Не бросай…

Вылезать из пахучего куста она не собиралась. Хинсдро отвернулся и посмотрел в темноту, на другие заросли. Синели колокольчики или фиалки, целая поляна. Все в этом саду походило на сорняки, плевать. А впрочем… он сощурился. Васильки, ну конечно, васильки.

– Как… – безнадежно обронил он, лишь бы отвлечься. – Куда денусь?

– Знаешь, я ведь сначала думала, – она пошевелилась, дернула сапогом, – это потому, что у тебя своей жизни нет.

Хинсдро усмехнулся, но промолчал: с пьяными никогда не спорил. А с пьяной сестрицей спорить – себе дороже. Она шмыгнула носом:

– Но нет. Ты просто… душевный, а я вот лупила тебя в детстве, дура. Помнишь?

И не в детстве. В последний раз вот проткнула ему ногу палашом, когда он не хотел выдавать ее за колкого, резкого Ксильро – брат с сестрой росли без отца, и как старший все решения принимал Хинсдро. Уступил он, не страшась расправы, а скорее подумав: раз так поступила бестия, значит, вправду влюбилась. Поняла, что не светит ей царь, даже гнева его не побоялась: не выносил Вайго, когда свои на своих нападают, мог наказать. И все же слова не растрогали Хинсдро, а насторожили. С чего вдруг «дура», сроду Элия не каялась. Она завозилась – густые копны черных волос двигались по траве на манер большого паука, в них позвякивали золоченые колокольцы – а потом вдруг проскулила:

– Прости меня, а? За все.

Он скривил невольно губы. Как у нее просто все. А подозрение не ослабевало: да что за разговор? Вряд ли просто мед и водка развязали язык.

– Бог простит, – осторожно сказал Хинсдро, но руку не убрал. Сестра вздохнула.

– Хинсдрик… – прозвучало совсем сипло.

– Ну что еще? – В сердце крепло дурное предчувствие.

Элия приподнялась, посмотрела на него. Глаза – серые, в отца, пытливые, но детские, – блестели слезами. С губ смазалась краска, пополз с щек и румянец. Да… не удивительно, что царь все реже в ее сторону смотрит. Есть ему, на кого посмотреть.

– Тошно мне, – призналась тихо, почти трезвым голосом.

– Не удивительно – столько вылакать! – осадил он, но и сам понял: неискренне сердится, может, и лицо что-то выдает. Точно выдало, когда слух уловил:

– Не оттого.

Проскулив это, сестра подползла ближе и вдруг положила ему на колени голову. Хмельным духом от нее тянуло так, что у Хинсдро у самого глаза чуть не заслезились.

– Слушай… – Язык ее уже не заплетался. – Знаешь же, куда Вайго нас ведет. На Инаду ту самую, к пиратам да чудовищам…

– Знаю, – досадливо подтвердил он. – И?..

Из-за этого ведь полаялся в очередной раз с Грайно. Хотя перспективы тот рисовал хорошие, царя прельстившие легко, Хинсдро был в ужасе. Сколько потратить придется… а сколько полягут. Но, ожидаемо, его не послушали, Грайно ухитрился сманить даже его думных союзников, своих обычных врагов. Торговлей. Словами про верфи и флот, который сможет обезопасить юг. Слишком соблазнительно. Денег пришлось дать, добро – тоже.

– Боюсь я, – отчетливо сказала сестрица, и Хинсдро прошиб пот. Она? Боится?!

– Чего? – бездумно спросил он, и она залилась слезами сильнее.

– Не знаю… не знаю… но что, если мы не вернемся?

Сестрица схватила его за руку – ладонь была взмокшая, тоже горячая. А он не знал, что думать, что отвечать. С детства сестра мало чего боялась, поход выдержала не один. Неужто мать в ней проснулась, вот так вдруг? Когда только родила, не было подобного, совершенно неинтересен ей был гукающий младенец, Ксильро и тот был к сыну ласковее. А теперь? Впрочем… можно понять ведь. Третий год идет Хельмо. Яснее он глядит, говорить пытается, вовсю изучает то, что попадается под руку. Страшнее такого бросать, уже не кусок мяса, а человек, да еще и несмышленый.

– Наш… – Элия сглотнула и повторила горькую мысль Хинсдро: – Хельмо… останется сироткой.

И она ткнулась ему в колени, заревела пуще. Как бы ее снова не вывернуло, кафтан попортит… но Хинсдро не двигался, сидел, глядя в переплетения черных веток. Проклятый Грайно. Глупый Вайго. Поганые все эти красные петухи.

– Не останется, – сказал наконец он и положил руку сестре на макушку. Не то чтобы верил себе, но продолжил: – Чушь, никто тебя не убьет. Жаль, конечно, что долг для тебя первее всего и ты даже не думаешь с нами остаться…

– А царя бросить? – Элия опять на него глянула сквозь слезы, но теперь колюче, сердито. – Не могу так… сам знаешь.

Может, и знает: такая она, царева любовь и любовь к царю. Любит Вайго Элию и Ксильро, зовет своими соколами. Так же он зовет одного лишь человека, это честь. Хинсдро вздохнул. Они помолчали, а потом сестра села и прижалась к нему, снова ухватив за руку.

– Хинсдро… – Она назвала его по имени нормально, мягко. – Хинсдро, слушай, если нас убьют, ты его не оставляй. Пожалуйста. Царь позаботится, Грайно тоже, но ты пойми: я не о том, чтоб просто в люди вышел. – Заикаться она все же начала. – Я про… про… ты же меня