Серебряная клятва - Екатерина Звонцова

Хельмо было чем его удивить, и он торжествующе заявил:

– Узнал. И, конечно, расстроился, но все обошлось. Вот как раз сегодня мы поговорили и об этом… знаешь, стало куда легче.

Янгред лишь насторожился.

– Подробнее.

Хельмо хотел подурачиться, сказать что-нибудь вроде «Царские это дела!». Но глядели на него так, что он не решился, уступил. Перед глазами ожила украшенная самоцветной мозаикой тронная зала, и солнце из окон, и сапфировые тени, и фигура, ходящая туда-сюда обугленной птицей. Пристальный взгляд, горький вопрос: «Что же ты не сказал про слободу?» Хельмо и не думал, что повернется так гадко. Он долго пытался решить, как предостеречь дядю, не повредив старикам, но не успел: все выдал батюшка, которому один из бояр исповедовался. И единственное, что Хельмо смог выдавить в ответ на упрек, было:

– Разве исповедь – не тайна?

Дядя невесело усмехнулся, потер лоб. Как же у него седины прибавилось…

– Тайна, коли не опасна, Хельмо. Эта же была таковой.

Стало горько и почему-то правда совестно. Почему, если он не согласился, если даже в мыслях заговора не держал? Правда надо было донести? Все же доносят. Тяжело хромая, дядя прошелся рядом, потом резко остановился, словно споткнулся. Спросил в никуда:

– Как же они так?..

Хельмо почти ощущал его отчаяние, липкое и черное. Попытался утешить:

– Они лишь помыслили, не бери это в голову. И отступились, увидев мой гнев. – Пришел еще довод, на собственном горьком опыте с наемниками уже проверенный. – Знаешь, верность лишь крепчает, если раз закалить ее сомнением и…

Похоже, зря он начал – только вызвал новый удар на себя.

– Так ты верность их закалял? Спасибо.

Как же тускло, разочарованно дядя глядел, никакой души не хватит выдержать. Хельмо стиснул зубы. Нет, нет, он знал, что не виноват, был уверен: поступил по чести. Не произошло же беды! Но как не понять измученного дядю? Как не потерпеть? И он приблизился, выдохнул, сказал то, что казалось ему главным:

– Ты знай одно. Учини они что, я все равно бы тебя защитил.

Дядя не откликнулся ни на искренние слова, ни на движение: Хельмо протянул руку. Дядя не вынул ладони из складки широкого рукава, не улыбнулся, а только посмотрел рассеянно в окно. Там кружило в небе воронье и плавилось белое солнце.

– И мальчика моего жизни лишить хотели…

Хельмо вздрогнул, вспомнив, что почувствовал в ту минуту сам.

– Тсино… они говорили о постриге в монахи.

– Правильно. А в келье можно и придушить.

– Дядя! – К голове прилила кровь, но, стукнув пару раз в висках, наоборот, отхлынула. Хельмо закусил губы. Он стоял теперь изваянием, а дядя опять сутуло ходил вокруг. Его тень дрожала на мелких каменных пластинках, дрожала слегка и сама фигура. Похоже, немалый его обуял страх.

– И… что ты в следующий раз сделаешь, если кто подумает пойти против меня? – спросил он вдруг. Ровный, холодный голос этот с дрожью не вязался. – Скажи.

Ответ казался Хельмо очевидным, он не колебался ни секунды:

– Всякого, кто пойдет, остановлю. Уничтожу!

Дядя замер напротив, коснулся плеч и глянул в упор.

– Это не ответ, свет мой. Остановишь, если пойдут. А если подумают?..

Глаза блеснули, прожгли. Так бывало и в детстве: ответы, которые хотел слышать, дядя будто подсказывал. Вот и здесь Хельмо знал, что подарило бы ему прощение, но знал также, что не сможет этого сказать, ни ради чего. Никогда. И он шепнул, не отводя взгляда:

– Помыслы – не поступки. Помыслы разные бывают и…

Хинсдро взглянул еще строже и грустнее, отпустил и перебил глухо:

– Так, может, и ты о чем-нибудь помышлял? Что-нибудь замышлял?

Тут Хельмо вспыхнул. Сердце заколотилось, вскипела обида: за что? У него болели сегодня раны, как никогда уродливым казался шрам на лице, он провел утро, утешая семью одного из своих погибших дружинников, все… надоело! К дяде он пошел в надежде на приятный разговор за вином, на какую-нибудь прогулку, а не на выволочку в кабинете. Но опять он с собой справился и попросил мягко:

– Не обижай меня. Прошу. Хватит. Я люблю вас и скорее сам за вас умру.

В последние дни, в тепле среди друзей, он очень хотел жить, но это было не важно. И, наконец, он вроде достучался: дядя и сам остолбенел, обмер, будто осознал, что не врага бьет. Другой страх проступил в его глазах, унялась дрожь.

– Ох… – Лицо смягчилось, спина распрямилась, и он тихо, ласково рассмеялся. – Ох, свет мой. – На миг зажмурился, потер веки. – Прости меня, прости, погорячился я… правда, и виноват в том не ты, а мои старики. Обижен я, что скрывать. Что за царь я…

Хельмо кивнул, но отвечать не стал: накатила усталость, а с ней – все равно нежность. Плохо дяде пришлось, совсем себя изгрыз здесь, теперь, похоже, будет шарахаться от всех вокруг. Моложе многих бояр, а выглядит-то ужас. Они неловко помолчали, а потом обнялись и заговорили о делах. На вопрос, будут ли бояре наказаны, дядя ответил, что решит позже, как уймется сердце. Он казался подавленным, но уже не злым, Хельмо надеялся на лучшее и уходил почти с легкой душой. И что? Душу по новой мотает Янгред, эти двое стоят друг друга, будто родня! Вот и теперь он заявил:

– Нечему радоваться. Ты всем этим сильно себе повредил.

– Вряд ли, – возразил Хельмо, поморщившись. – И вообще. Глупость, несерьезно он это. Нет стран, где карают за мысли…

– Но многие правители бы этого хотели, – отрезал Янгред мрачно и все же, будто смилостивившись, добавил: – Хотя я понимаю тебя. Мои братья тоже весьма боятся инакомыслящих. Но каждый раз, когда они пудрят этим мои мозги, я одно отвечаю…

– Что? – с надеждой спросил Хельмо, и Янгред, выпятив подбородок, поучительно изрек:

– «Как пойдет кто на тебя с мечом – от меча погибнет. До того не беспокой меня попусту».

Звучало неплохо. Хельмо повторил про себя и прикинул, как отнесется дядя к такой отповеди. Впрочем, развеселиться он не успел, Янгред по новой заладил свое:

– И все же наши обстоятельства разные. Ты действительно уже не просто воевода, Хельмо, люди видят в тебе царя. Думаешь, он не видит? И он не рад.

Хельмо закусил губу: вспомнил, как глядели на него бояре и как потом он уверял себя, что все это – лишь сиюминутное помутнение душ. Собравшись, все же напомнил:

– Я не вижу в себе правителя. Разве не это главное? Царя на цепь не сажают.

Янгред посмотрел на него с иронией и горечью: видимо, вспомнил Вайго.