Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Тройницкий пришел в восторг от моего доклада. Мне же он кажется путанным и «слишком литературным». Его тезисы созрели, но, вероятно, вызовут большие споры особенно со стороны Сычева, не желающего под влиянием этнографов соединяться с Эрмитажем.

Сенсацию принес вчера Гаук: мать хорошенькой Марочки Комендантовой повесилась. В чем дело? Неизвестно? Может быть, просто ненормальная. Они как раз на днях собирались уезжать навсегда за границу, и у них все было готово.

Днем заходил к Зине, и она меня встретила известием, что ко мне опять собирается кюре, желающий, чтобы я поступил в члены какого-то церковного общества. Ох, это идет от глупенькой моей сестры Кати. Неловко и неприятно… А между тем мне предоставляются такие игры в общественность, да еще с церковной подкладкой, в наши дни прямо опасными (и нежелательными), расчеты были у них и на Добычину. Зина энергично протестует, чтобы я рисковал и подписывался.

Прочел сегодня историю о тридцати трех трупах. Замечательная тема для фильма. Всего более поражает метод слежки и полное отсутствие совести. Тридцать три раза повторить одно и то же злодеяние — для этого нужно иметь «мужественную душу». Но почему такой человек не поступит в Чеку. Это же призвание! А может быть и то, что если эти строки будут читать лет через пятьдесят — сто, то изумятся моей наивности. К тому времени подобные явления превратятся в нормальные и даже рекомендуемые. Из разбрызга того, что сейчас создают в искусстве, можно вычитать еще не такие мрачные для нас пророчества. А интересно знать, как повлияет на «образование» такого «великого» преступления война?

Татан удивительно за последнее время мужает. Он превратился из бесполого амурчика в мальчишку, и уже у него роман с Катей Серебряковой, которая тоже к нему неравнодушна. В ее присутствии все в нем преображается: голос делается звонче и приобретает особые известные интонации. Он ходит более бойкой походкой и получает особую склонность к запретным шалостям: влезает на стулья, плюется, показывает язык. Сейчас у него мания — запирать за уходящими кухонную дверь на крючок. Делает он это с видом Зигфрида, борющегося с драконом. А когда крючок уже вдет, он повисает на нем и качается. Потребовал сегодня, чтобы я ему нарисовал усы, но был очень недоволен, что я ему их сделал с ангиной — рыжими. «Хоцу цёррные уси».

Третий день хожу под угнетающим впечатлением «Голого года» Пильняка. О да, это похоже!

Солнце, ветер, холодно даже в осеннем.

В трамвае брат Экскузовича показывал мне на даму-цыганку лет сорока с широким, плоским, темным лицом и тупым носом, которая, по его сведениям, была любовницей великого князя Николая Николаевича в начале войны.

В Эрмитаже обсуждение тридцати трех трупов и многое другое. Снова угрожают посягательством на библиотеку Зимнего дворца со стороны и Акцентра (в целях нэпманских или попросту распродажных), и Публичной библиотеки (в целях пополнения пробелов, причиненных политическим изданиям, кстати сказать, на будущей неделе придется передать кабинет Станислава Августа). Тройницкий уже отправился ругаться с Кристи, а я пошел к Надеждину, дабы сговориться с ним о дальнейшей кампании.

Получил в Эрмитаже жалованье: 1312 рублей по реальной валюте — около 10 рублей, по официальной — около 20 рублей, из Большого драмтеатра тоже — 1100 рублей. Тотчас же пошел в Общество поощрения и взял у Платера восемь Роллеров и Квалио (я все еще не выучился их различать) за 900 рублей и заказал в это же время гравюры с ван дер Мейера на аукционе. Продается у Платера альбом Павла Соколова: рукописный текст «Записок сумасшедшего», обрамленный карандашными виньетками. В конце — глава из «Мертвых душ», вставка с пастухом. Петров-Водкин за 500 рублей — не нашлось покупателя. И Кристи, и Григорьев, и Бурлюк, и «Ангел» — гравюра Литке — все еще стоят.

Ирина захаживает каждые три-четыре дня и надоедает Акице мольбой, чтоб я постарался ей продать этюд — довольно неказистая вещь. Разговор с ней ужасно мучительный. Она кричит криком и говорит все сплошь без знаков препинания.

Атя с Зиной были на выставке в Академии и вернулись удрученные, как от правых, так и от левых. Вещи приличные тонут в чудовищном хламе. Татлин и Мансуров вывесили по плакату, в которых они негодуют друг на друга. В одном из них и угроза мордобоя. Татлин как раз громко перорировал перед своими вещами, поучая кучу каких-то серых людей, когда вошли наши дамы. Увидев их, он строго оглядел их с головы до ног и обратился к своим слушателям со словами: «Опять пришли какие-то, придется говорить шепотом». После чего он действительно продолжал поучать шепотом. Не более отрадную картину представляют пояснения глашатая, водящего глупых баранов в безднах отделений выставки. Под «Государственным советом» Репина надпись: «Вот как «они» работали!» Для этого, очевидно, пошляку и гадине Исакову и понадобилось затащить эту картину в Академию.

Кюре Аманде не пришел, но его ожидание испортило остаток дня.

Вечером пришел Тубянский как раз с доклада Сильвена Леви, читанного в кабинете Ольденбурга, — о впечатлениях, вынесенных знаменитым ориенталистом о своем двадцатимесячном пребывании в Азии. Картину он нарисовал безотрадную. Всюду замечается катастрофически быстрый упадок интереса к гуманитарным знаниям, иначе говоря, ввиду тоже огрубения, опошления. Были еще Сережа Зарудный, читавший письмо Качалова из Филадельфии (восторг от удобств американской жизни, жалоба на неблестящие заработки, «всего» останется каждому три-четыре тысячи долларов), И.И.Жарновский и Ф.Ф.Нотгафт. Тася (она наконец призналась Ате, что собирается выйти замуж за Федора Федоровича), приходившая прощаться Леля с матерью, брат Миша и Альберт, и уже в 11,5 часа совершенно пьяные Стип и Платер. Последний своим дурачеством развеселил мою что-то совсем захандрившую Акицу.

Предположительно — день свадьбы Лели в Париже.

Холодно, темно, почти весь день дождь.

Акица в гадком настроении и все жалуется на мигрень. Настрой сказывается на всем доме. У меня болит левый бок.

Захожу к Циммерману исправить адрес посылки АРА (несколько открыток вернулось). Ему стоило трудов убедить

Экскузовича предоставить иностранцам ложу на завтрашнюю «Паковую даму». Я убедил Циммермана, что ему следует самому и отнести в АРА, что он исполнил. Как бы все же не вышло новое недоразумение. Плюгавый и хамовитый адъютантик Экскузовича Иванов может туда все же напустить народу.

В Эрмитаже меня интервьюирует посланец ГПУ, очень невзрачный, тщедушный, молодой и косноязычный еврейчик по вопросу о ряде картин, продающихся в Берлине и вывезенных из России (очевидно, кто-то донес). Только две из них я могу идентифицировать: «Опричников» Новоскольцева, которых я видел в квартире последнего в 1919 или 1920 году (что уже относит дату их вывоза на время после революции), и «Адама и Еву» Пальмы-младшего, очевидно, тот самый фрагмент, который нам предлагали в Эрмитаж для покупки. Но относительно второго я не был уверен. Теперь еще притянут кого-либо. Про списки было целое дело, но его он мне не показал.