Дневник. 1918-1924 - Александр Бенуа

Увы, так я Шуберта и не дослушал в подобающем настроении, а «Шуты» Прокофьева, которых специально для меня принес и играл Асафьев, мне на сей раз благодаря расстроенным нервам показались просто белибердой, и мы дальше первого акта не играли. Асафьев рассказал, что он и его товарищи теперь ушли из пайковой комиссии в КУБУ, что опять и там засели коммунисты (процесс объякобинивания Франции в дни Директории) с Державиным во главе (то же и сволочь С.Исаков). Вместе с представителями некоторой «общественности» (от «Союза» и еще чего-то) ушел и Пунин.

У меня дома все слегли, взволнованные бурей в стакане воды Александринки. Троица прошла как-то незаметно. Впервые у нас в горшках стоят три березы с едва распустившимися листочками. Дивный, дивный дух!

Жарко, облачно, душно…

Утром кончил переписку своего доклада. Раскрашиваю случайно попавшийся финляндский этюд 1904 года. Не верится, что эта прелесть (которая и сейчас у нас под боком) была там так доступна. Начинаю читать «Голый год» Пильняка. Раздражает тот же тупой национализм, поднесенный в новой форме. Пожалуй даже, эта отрава распространится уже по всему свету. В общем ощущении — эта литература как «пакость». Но ее талантливость пленит, а следовательно, кое-кого и утешает.

В 4 часа с Зиной, детьми, Татаном и его родителями отправляемся, несмотря на сгустившиеся тучи, в сад Русского музея. Погода сначала разгуливается, и мы блаженствуем на солнцепеке у террасы на Мойке, любуясь многочисленными лодками, разъезжающими по каналу (наем по 30 лимонов в час), а также каким-то гулянием на Марсовом поле с воздушным, так и не сумевшим подняться шаром, но затем надвигается туча, и мы ищем убежище у Нерадовских, где Татана пугает самовар (это его новая затея — «бояться» самовара), но зато забавляет попугай. Петр Иванович недавно приобрел отличный итальянский пейзаж с фигурами.

В передышках между ливнями мы ходили домой. Атю, Татана и девочек сажаем на извозчика, сами же бросаемся к тринадцатому номеру, ужасаясь лохматым местам черных туч, переброшенными над Невским. Доезжаем (в компании с Баланчивадзе и Слевинским) благополучно до Никольского рынка, бегом летим под разрывами бесшумных молний до дому, и, уже когда мы были под воротами, гроза разразилась чудовищным градом величиной в боб. Наши на извозчике подоспели к тому же времени. Татан был в высшей степени перепуган и возбужден.

С Зиной затем рассматривали книги об индусском искусстве, нанесенные (он еще раз приходил) Тубянчиком (странно, я этой фамилии раньше никогда не слышал, а теперь то и дело в разных комбинациях слышу. Вот и Нерадовский рисует детей, каких-то Тубянских). Ох, как уже слащава буддийская современная живопись Индии. Зато, несмотря на усталость, мы пришли в чрезвычайный восторг от индийской скульптуры. Рассматриваю еще папку с работами наших детей. У меня разболелось ухо. Коке лучше. У него легкая ангина. Зато у Марочки ужасно болит зуб.

Духову дню испокон полагается быть ясным, сияющим, но, разумеется, там, где пролетарское 1 Мая проходит во всем великолепии весны, такая «дань религиозным преобразованиям» должна быть в назидание народу отмечена тем сплошным ужасом, каким была сегодня ознаменована погода.

С утра ливнем лил дождь, а днем стало так темно, что пришлось завтракать при электричестве. Меня дурная погода отчасти радовала. Я рассчитывал благодаря ей провести день в тишине и одиночестве. Но не тут-то было. С 11 до 12 у меня просидел Бродский, с 1 до 3 — Рябушинский, а с 4 до 8 — Браз. Ах, какой ужас! Бродский рассказывал мне про вчерашний юбилей Мичуриной (я не пошел, так как заявил Сокову, что ноги моей не будет в Александринке). Играла она превосходно, но, разумеется, не делала иллюзии прежней сорокалетней женщины. Поставлен «Идеальный муж» с преувеличенным блеском, и особенно ему понравились декорации, исполненные по эскизам Кокой Бенуа. Так, по крайней мере, сказано в афише, не подвергшейся исправлению с момента отказа Коки от работы по болезни. Другие особенности той же афиши, что у имен актеров стоят звездочки, а они отсылают к примечанию: «Все костюмы исполнили в мастерских “Петроодежда”», что, по свидетельству Бродского, едва ли объективному, не мешает этим лордам и леди казаться из Царевококшайска. Не обошлось и без каверзы, вернее, бестактности в отношении юбилярши со стороны товарищей. Давыдов (игравший маленькую роль ливрейного лакея и вызвавший бесконечную овацию) поднес ей фотографию с того ходатайства, которое труппа отправила в Москву на предмет присуждения ей (оказывается, его великое желание!) титула «народной артистки».

Но вот Луначарский уехал в Сибирь, и ответа на ходатайство еще не получено. Бродский добавляет от себя, что едва ли и будет получен благоприятный ответ, ибо и Экскузович, и Луначарский ненавидят благородную Мичурину, главным образом за то, что она в 1919 году получила полное возмещение за отобранные у нее в сейфе бриллианты. Тогда за это вызвалась хлопотать для всех артистов «друг властей» и чекистка Люся Самойлова (как же теперь та же Самойлова будет секретаршей Монахова в нашем театре). Но при этом она из полученного отдавала только малую часть, оставляя себе и сообщникам большую часть. Но с Мичуриной это не прошло. Она подняла скандал и добилась своего. Есть ли под этой сплетней хоть тень правды?

Труппа упросила еще Мичурину принять и вторую фамилию Самойловой (разумеется, не в честь Люси!) для того, чтобы отметить ее происхождение от этого славного рода (сказать кстати, от Комаровской вчера только узнал, что наш Мичурин самозванно так себя назвал. Она даже подозревает, я думаю, без основания, что он еврей). Показывал мне Бродский материалы по иллюстрации его монументальной (и очень безвкусной) книги о Художественном театре. Мне не везет. Два эскиза моих декораций находятся под ключом в доме Станиславского. Дома у меня ничего нет (а что есть, я боюсь доверить). Из Третьяковки и других мест не дадут. Придется довольствоваться какой-то застрявшей в театре дрянью и снимком с открыток. Статью я ему обещал через месяц.

Рябушинский вместе с И.Бродским снова в «Аполлоне». Но на сей раз взятый на откуп горхозом. На днях в железном ящике, который он перепродавал, не вскрывая, за границу, оказалось на 3 триллиона драгоценностей. Которые и забрал финотдел. Он не прочь мне найти покупателя на Мольера. Я прошу всего 600 руб. золотом за все. Очень настаивал на том, чтобы я ехал за границу.

Браза я угостил номером «Жизни искусства», в котором статьи и манифесты «левых». Читая Филонова, он дохохотался до слез. И сколько под всем этим самой подленькой смердяковщины!