Занавес приподнят - Юрий Колесников

— Попался, субчик!

— Считай, песенка спета… Амба!

— И римский папа не поможет…

— Руки отрубать таким мерзавцам надо!

— А теперь-то все одно что без рук… В чужой кармам уже не залезет!

— Крышка!

«Ну и гады! — с возмущением подумал Илья. — Сами прожженные жулики, и меня в свою компанию зачисляют…»

Он хотел крикнуть им что-нибудь оскорбительное, но пока соображал, как сказать, передумал и отказался от своего намерения. Он вспомнил, с каким достоинством реагировали коммунисты — узники тюрьмы Вэкэрешть — на площадную брань и вздорные обвинения тюремщиков. Томов выпрямился, вскинул голову и, смерив толпу презрительным взглядом, зашагал более твердой походкой.

Впереди, на предпоследнем квартале бульвара, размещались лучшие в городе бакалейные и галантерейные лавки, здесь же был и магазин мануфактурщика Гаснера, а дальше начинался проспект помещика Раевского, пестревший претенциозными вывесками банков «Комерчиала» и «Басарабия», ресторанов «Пиккадили» и «Монте-Карло», отелей «Гранд» и «Савойя», автобусной конторы «Транс-портул модерн» и кофеен «Венеция», «Парадис» и «Де луке», служивших местом сборища городских торговцев и владельцев предприятий, приезжих коммерсантов и коммивояжеров, рыскающих в поисках клиентов маклеров и великовозрастных лоботрясов с десятилетним студенческим стажем и кошельком, туго набитым папашиными деньгами. Здесь многие знали Илью Томова если не в лицо, то по имени как парня, однажды закатившего звонкую пощечину известному в этом мире мануфактурщику Гаснеру.

К встрече с этой публикой Илья готовился и нервничал с той самой минуты, когда жандармы повели его через центр города… Он предвидел, сколь бурной будет реакция завсегдатаев этих заведений на его появление — с «почетным» эскортом. И он не ошибся. Еще издали завидев конвойных, толкавшиеся у входа в «Венецию» дельцы, перебивая друг друга, заорали в открытую дверь кофейной:

— Ай-яй-яй-й!

— Скорее сюда!

— Смотрите! Ведут его!..

Этого было достаточно, чтобы страстные любители сенсаций, не довершив заключения сделок, не дослушав очередного пошленького анекдота, не допив зельтерской или кофе, не доев пирожного или не доиграв партии в домино, бросились опрометью на улицу.

— Так то ж наш болградец!

— Точно! Илюшка Томов…

— Это тот самый, который так непочтительно поступил с господином Гаснером?

— Ну да!

— Но оплеуха — мелочь! Бандит же хотел бросить бомбу в патриарший собор!

— В Букуреште?!

— Да-да! И потом он собирался перемахнуть на аэроплане через Днестр к красным голопузикам…

— Ай-яй-яй-й, что творится на белом свете, какой ужас!

— Заковали-то его прочно!..

Илья размеренно шагал по ухабистой мостовой, преодолевая боль в ногах, подняв голову и с откровенной ненавистью в упор глядя на толпившихся, словно перед клеткой в зверинце, мошенников от торговли и казнокрадов, прихлебателей власть имущих и бездельников с пресыщенными мордами. Взгляд Томова заставил многих из этой разношерстной публики умерить пыл, стушеваться и проводить земляка-арестанта опасливым взором.

Глубокое облегчение почувствовал Илья, миновав кварталы, заполненные чуждыми ему людьми с низменными нравами. Многих он видел насквозь, понимал их стремления и намерения, цели; он изменился с тех пор, как покинул этот город. Томов был уже другой человек, с иными запросами, иным мышлением, психологией, иным видением жизни и даже характером. Он возмужал не только внешне. Илья Томов прозрел. Нет, он не доставил удовольствия тем землякам, что столпились у «Венеции», лицезреть себя приниженным, покорным, сломленным, таким, каким они хотели бы его видеть. Напротив, всем своим видом Томов бросал им вызов и осуждение.

И хотя в какое-то мгновение он с облегчением глубоко вздохнул, когда миновал эту людную улицу, он тут же пожалел, что среди тех, кто устроил ему столь выразительно враждебную встречу, не оказалось ни его бывшего хозяина, ни Изабеллы… Она бы наверняка схватилась за голову и, быть может, даже упала в обморок, а господин Гаснер при виде кандалов на ногах «паршивца», «голодранца», «босяка» и сопровождающих его конвойных жандармов пришел бы в восторг…

Сейчас Илья почему-то был уверен, что нашел бы способ публично осмеять сентиментальность Изабеллы, осадить и обескуражить самоуверенного мануфактурщика. Илье очень хотелось, чтобы все было именно так, и так именно он представлял себе эту несостоявшуюся встречу…

Конвой приближался к кирпичному зданию полиции; вдали виднелась белокаменная веранда шинка и часть выступавшей из-за угла покосившейся завалинки с деревянными столбами вместо колонн, подпиравшими ветхий домик. В нем мать и дед Ильи снимали две комнатушки с крохотной кухней. Неотрывно смотрел Илья на этот домик, но, к великому его огорчению, конвойный свернул к железным воротам полиции, услужливо открытым привратником, а из домика так никто и не вышел.

Пока комиссар местного отделения сигуранцы Рафтоппуло неторопливо распечатывал большой желтый пакет с оттисками королевской короны на сургуче и оформлял «обратный талон», подтверждавший поступление арестанта, жандарм во дворе снимал с Томова кандалы, пропажа которых грозила конвоирам, согласно жандармскому уставу, продлением службы не менее чем на год.

Двое полицейских провели Томова в узкий коридор, где его обсыпали дезинфицирующим тошнотворным порошком, а затем провели по крутой, шатавшейся под ногами лестнице в глубокий полутемный, пахнущий плесенью погреб. Худая слава гуляла среди местных жителей об этом полицейском застенке, упоминание о нем всегда отождествлялось с истязаниями и пытками.

И первое, что пришло на ум Илье, когда он оказался в этом подземелье, было давнее воспоминание о мужественном поведении его школьного друга Хаима Волдитера. Арестованный сигуранцей за распространение революционных прокламаций, Хаим подвергся тогда пыткам и истязаниям, но, несмотря на весьма изощренный метод допроса комиссара Рафтоппуло и жестокость главного сыщика Статеску, ни единым словом не выдал ни своего сообщника Илюшку Томова, ни других ребят.

Илья томился в погребе не более получаса. Его привели в канцелярию, и дежурный полицейский комиссар, не говоря ни слова, приступил к делу: измерил рост Томова, — установил цвет его волос и глаз, определил черты внешности и наличие особых примет, тщательно выискивая подкожную татуировку.

Завершив процедуру раздевания и обследования, дежурный комиссар провел Томова в соседний кабинет. Здесь он предстал перед плотным, смуглолицым, с густой щеткой рубленых седых усов комиссаром Рафтоппуло. Этот самодовольный чин не упускал случая блеснуть своей мнимой проницательностью и способностью хитро вести допросы. Помимо Рафтоппуло в кабинете был и главный сыщик сигуранцы Статеску. Он делал вид, будто впервые видит Илью. Статеску и Рафтоппуло попеременно повели дотошный не то допрос, не то разговор, причем комиссар, лукаво поглядывая на Илью, старался казаться наивным, добродушным и словоохотливым шутником.

— Учился в лицее? Это прекрасно! А где?

— Наверно, были среди лицеистов друзья? Кто, например?

— Стало быть, учился вместе с Волдитером Хаимом!

— Уехал куда-то?! Вот как… Жаль, конечно… А сам почему покинул наш город?

— На авиатора хотел учиться?! Совсем похвально! И что же помешало?

— Хм… Не приняли? Почему же?..

— Пришлось наняться на работу? Куда?

— Помогли знакомые? Кто именно?

— А здесь есть родные?..

— И отец с ними?

— Вот оно что?! Уехал с дочерью… Далеко?

— Печально, да-а… Ну-с, а если, предположим, тебя освободили бы из-под ареста, чем бы занялся?..

— Это верно сказано! Человеку без хлеба насущного не жить, а хлебушек с неба не падает, и, к сожалению, денежки тоже под ногами не валяются…

Долго длился этот нудный, никчемный разговор с бесконечными повторами, Ни «проницательному» комиссару, ни тем более «всеведущему» сыщику, привыкшему выведывать секреты с помощью доносчиков, ничего не удалось узнать сверх того, что им давно и хорошо было известно. Им лишь самим хотелось увидеть, что в самом деле представлял собою их новый подопечный и каким образом легче держать под контролем этот «объект», с которым в будущем придется, очевидно, вести трудную борьбу. Поэтому они и прощупывали его, пытаясь отыскать уязвимые места. Но безуспешно.

— Ну, вот и прекрасно! — с наигранной любезностью заключил комиссар Рафтоппуло. — Мы должны остаться друзьями… А для этого на память надо сфотографироваться ради формальности, — продолжал он, обменявшись многозначительным взглядом с сыщиком, — следовало бы снять отпечатки пальцев… Не так ли?

Статеску помедлил с ответом, равнодушно пожал плечами, будто желая сказать, что можно бы обойтись и без соблюдения этих правил, но коль скоро предложено комиссаром, то почему бы и не выполнить…