Занавес приподнят - Юрий Колесников

В течение всей ночи после разлуки с Бурлаченко Илья вновь и вновь вспоминал его рассказ, напутствия и советы. Сидя в отгороженной для перевозки арестантов части старенького почтового вагона, Томов машинально застегивал и расстегивал единственную уцелевшую пуговицу на вконец истрепанной грубошерстной куртке. В вагоне было сыро, холодно, воняло мазутом, гарью и мочой. Тускло светила засиженная мухами, покрытая слоями сажи лампочка.

Погруженный в воспоминания, Илья ничего этого не замечал, как и равномерного стука колес на стыках рельсов. И только протяжный гудок паровоза заставил его встрепенуться. Он поднял голову, взглянул в узкое продолговатое окно, затемненное снаружи металлической сеткой и изнутри огражденное решеткой из массивных железных прутьев. Чуть брезжил рассвет.

Поезд шел все еще полным ходом, спускаясь от греченского полустанка к озеру Ялпуг. Места эти были знакомы Томову. Не раз бывал он здесь с юнцами монархической организации «черчеташи» в походах, по вечерам они разжигали огромные костры и пели воинственные песни, прославлявшие короля, династию, монарший род. Тогда Илья мечтал окончить лицей, стать летчиком, защищать престол…

Теперь он знал истинную цену всему этому и, не желая делать скидки на возраст, укорял себя за то, что не внял возражениям матери, проявил легкомысленное упорство и в результате оказался в одном строю с фашиствующими юнцами из состоятельных семей. Уже сделанное и испытанное на поприще революционной работы казалось ему теперь недостаточным искуплением допущенной в ранней молодости ошибки.

И снова Илья задумался над тем, что ждет его впереди, снова перед его мысленным взором предстал переполненный болградцами зал заседания суда и сам он, произносящий речь, в которой непременно публично покается в том, что некогда был черчеташем, а заодно разоблачит фашистскую сущность этой организации. Илья ненавидел себя, когда вспоминал, как шагал под бой барабанов в факельном шествии и до одурения орал вместе с другими всякую чушь во славу его величества короля Кароля Второго, воеводы де Алба-Юлия Михая, принца Николая, королевы… Томову стало противно.

И опять протяжный гудок паровоза прервал ход его мыслей и привлек взор к окну. Поезд приближался к станции Траян-вал, что в семи километрах от родного Болграда. Проносились мимо исхоженные места, вспоминались друзья детства, шалости и проказы, на которые он был большой мастак…

Поезд замедлил ход, все реже и реже становился перестук колес. Сумбурные мысли и чувства охватили Илью в эти минуты. То он с радостью думал о возможной встрече с матерью и дедом, то вдруг ему становилось стыдно, когда представлял себя идущим в разодранной куртке под конвоем жандарма на виду у земляков. Спохватившись, он строго спрашивал себя: «Стыдно? Чепуха. Мне нечего стыдиться! Я не уголовник… Напротив, и мать, и дед должны только гордиться мною, а на всяких гаснеров и попа мне наплевать…»

Однако, вспомнив в ряду земляков Изабеллу Раевскую, Илья все же подумал, что было бы хорошо, если бы в это совсем еще раннее время его повезли в Болград на рейсовом автобусе. Тогда бы наверняка его никто не увидел…

— Все… Вставай! — скомандовал жандарм и указал дулом карабина на открытую дверь. — Выходи.

Со стороны уходящих к хвосту состава пассажирских вагонов послышались громкие певучие голоса кондукторов:

— Траян-вал! Пять мину-ут… Болград! Кто выходит, господа, прошу не задерживаться… Пять мину-ут стоянка-а!

Едва Томов успел с наслаждением вдохнуть свежий воздух, увидеть над собой необъятное предутреннее небо и вместе с конвоиром ступить на выщербленный тротуар перрона, как к почтовому вагону чуть не бегом приблизились два жандарма. Последовал приглушенный обмен паролями, и один из встречающих тотчас же скомандовал следовать за ним. Конвоир из Галаца и второй жандарм пошли вслед за Томовым вдоль безлюдного перрона. Шедший впереди капрал обошел полупустой, дожидавшийся пассажиров автобус, и Томов с огорчением подумал, что не сбылась его надежда.

Утреннюю тишину вдруг разом нарушили хриплые голоса выбегающих из здания вокзала продавцов газет:

— «Универсул»! «Курентул»! «Тимпул»!.. Свежие газеты со старыми новостями…

— «Крединца»! «Темпо»! «Экоул»!.. Англия и Франция заключают перемирие с третьим рейхом!.. Новая речь германского канцлера…

— «Ултима-ора»! Специальный выпуск! Налет чикагских гангстеров на общественную уборную… Потрясающее происшествие! «Ултима-ора-а»!..

Оглушительный гудок и резкие выхлопы забуксовавшего паровоза, трескучий перезвон буферных тарелок, пронесшийся, как по клавишам, вдоль состава, спугнул с вековых акаций и шелковиц тучу откормленных ворон. Зловещим показался Илье птичий гомон, заглушивший человеческие голоса.

Томов старался отвлечься от грустных дум, смотрел по сторонам, полной грудью вдыхал ароматный воздух, насыщенный запахами свежей травы, набухавших почек и местами уже появившейся молодой листвы на деревьях. Но чем дальше они уходили от станции, тем реже встречалась зелень и тем сильнее ощущался запах керосина… Эскорт приближался к стройным рядам возвышавшихся к небу, как огромные снаряды, ярко-желтых баков-цистерн с красиво выписанными на них зеленой краской названиями нефтяного концерна — «Дистрибуция». На противоположной стороне дороги далеко вдаль тянулся штакетный забор со множеством цветных рекламных вывесок различных американских фирм: «Стандарт-ойл», «Осин-ойл», «Вега-ойл», «Гарга-ойл», «Мобил-ойл», а за забором виднелись менее яркие и более низкие, с поблекшей краской баки, многоэтажные ярусы бочек и ящиков, горы пиломатериалов и строительного железа, пакгаузы и навесы со скобяными, стекольными и бакалейными товарами… Все это принадлежало известной в стране фирме «Жак Цоллер и К°» — грозному конкуренту концерна «Дистрибуция».

Едва миновав эти владения магнатов капитала, Томов и его «телохранители» вошли в большое село Табак, заселенное болгарами и гагаузами. Через него пролегало узкое, плохо укатанное и густо усыпанное мелким гравием «национальное шоссе», связывающее железнодорожную станцию Траян-вал с Болградом и уездным городом Измаилом. По обеим сторонам шоссе за жиденькими палисадниками проглядывали приземистые хатенки с почерневшими от копоти, грязи и ветхости камышовыми и соломенными крышами, а позади них — узенькие, точно заплатки, приусадебные участки, на которых, несмотря на раннее утро, уже трудились люди, вскапывали мотыгами землю.

Хруст гравия под коваными боканками конвоиров всполошил сторожевых псов, из конца в конец села поднялся злобный собачий лай, почему-то напоминавший Илье зловещее карканье ворон при выходе со станции Траян-вал. Кое-где у изгородей появились крестьяне в остроконечных мерлушковых шапках и разукрашенных черным орнаментом овчинных безрукавках. Одни из них, еще издали завидев жандармов, тотчас же возвращались к прерванной работе, другие, терпеливо дождавшись их приближения, покорно снимали шапки и кланялись… Кому они кланялись? Жандармам, движимые привитым столетиями гнета раболепием? Или арестанту, проявляя сочувствие этому парню, чем-то не потрафившему властям, недобрым к бедному люду?

Все здесь было знакомо Илье — и безысходная нужда тружеников, и их язык, нравы и обычаи, и их бесправное положение как инородцев… Большинство из них не владело румынским языком, между тем власти запрещали говорить на родном болгарском языке, и часто во избежание неприятностей соседи объяснялись друг с другом знаками, как немые. Вспомнилось Илье, как, беседуя с Бурлаченко, он удивлялся долготерпению угнетенного народа, на что бывалый коммунист ответил:

— Неверно это, Илья, будто народ чрезмерно долготерпелив… На протяжении всей истории нашего края, как, собственно, и других стран, из года в год бастовали рабочие, бунтовали крестьяне, протестовала интеллигенция, студенты, служащие… И не раз такие вспышки разрастались в мощные восстания. Потоки слез и крови пролили труженики, стремясь сбросить с себя ярмо нищеты, унижений, бесправия и гнета. И если народ-труженик все еще не расправился со своими угнетателями, то причина не в долготерпении, а в том, что его передовая часть — пролетариат — идейно и организационно еще не готова для решающей схватки. И первейшая задача коммунистов в том и состоит, чтобы, преодолевая все преграды, воздвигаемые власть имущими, изо дня в день настойчиво и терпеливо доводить до сознания эксплуатируемых великую правду и силу учения Маркса, Энгельса, Ленина, крепить их организованность, готовить к решающим схваткам и битвам против власти капитала, к революции…

— Именно такую кропотливую работу и ведут в подполье мои друзья Захария Илиеску, Аурел Морару и другие румынские товарищи, с которыми свела меня судьба, — ответил тогда Илья Сергею Даниловичу. — Не знаю, увижу ли я их когда-нибудь?..