Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Еще я хотела бы сказать о сексуальной революции. Во-первых, она и в самом деле не сейчас у нас началась. Когда я еще в 1970 году поступила на философский факультет, то у нас там был диспут: «Девственность — это достоинство или недостаток»? Из 100 участников трое сказали, что это достоинство, человек 20 сказали, что это неважно, а остальные сказали, что это недостаток, потому что создает много проблем. Так что не надо думать, что публичное обсуждение тем, связанных с сексом, а тем более свобода поведения в этой сфере начались только после того, как кто-то там на телемосте со Штатами 20 с лишним лет назад сказал, что у нас в стране секса нет.

Во-вторых, я не согласна с тем, что то, о чем идет речь в докладе, — это сексуальная революция. Разве это такая же сексуальная революция, какой она была на Западе? Там она началась еще бог знает когда, но по центральным телеканалам регулярных передач с «группенсексом», как у нас на РЕН-TV, там не показывают. Это не сексуальная революция. Это формирование искусственных потребностей и целенаправленное разложение морали. Думаю, что сейчас эта тема эксплуатируется во многом специально — для оболванивания населения и получения дополнительных материальных выгод. Тем более что почва для такого рода передач в стране еще не созрела.

Игорь Яковенко: А под «зрелой» почвой вы что понимаете?

Наталья Тихонова:

Это когда человек уже привык к свободному выбору и ответственности в разных сферах жизни и понимает, что не все, что можно взять, нужно брать. А когда он не привык к сознательному выбору и ответственности за него, и ему именно там, где сильнее всего работают инстинкты, вдруг такую возможность дают, то он оказывается к этому психологически не готов. Мне кажется, что с тем, что выдается за сексуальную революцию, надо быть осторожней и не считать, что это форма нарастания свободы. Это скорее форма дальнейшего закабаления женщин.

Ведь что сейчас у нас получается? У нас усиливается доминирующая роль мужчин в домохозяйстве как основных кормильцев, и потому начинает возрождаться внутрисемейная архаика. Идет рост насилия в семье, которое всегда увеличивается по мере ухудшения общей обстановки в социуме. А еще сексуальные отношения все больше начинают рассматриваться как способ вертикальной социальной мобильности, что особенно опасно в условиях, когда другие каналы для вертикальной мобильности исчезают. То есть начинает эксплуатироваться тело, если невозможно действовать через рынок труда.

Игорь Яковенко: Разве так было не всегда?

Наталья Тихонова: Было и раньше, но никогда не имело характера нормы. Такое поведение считалось все-таки осуждаемым. А сейчас мы фиксируем изменение норм. Десять лет назад при ответе на вопрос: «Приходилось ли вам использовать сексуальные отношения в корыстных целях?» люди, в основном, говорили, что нет, не приходилось и что они это осуждают. Теперь же доля тех, кто признает, что делал это, резко растет, а процент осуждающих такое поведение быстро падает. Меняется именно норма. Размывается представление общества о том, что это нехорошо, что этого нельзя делать, что это разлагает личность. Так что к нашей «сексуальной революции» у меня отношение столь же сдержанное, как и к нашим протестующим против несвободы «разбойничкам».

Игорь Клямкин:

Спасибо, Наталья Евгеньевна. Мне показалось важным то, что вы говорили о возникновении очагов альтернативной культуры. Но не менее важно понять, насколько широко она может распространиться внутри «Русской системы», для которой свободная институциональная самоорганизация населения чужеродна. И еще важно понять, как сочетается с этим новым явлением нарастающий в обществе протест против сложившихся правил игры, о чем вы тоже говорили, как соотносятся культурные векторы того и другого.

Следующий — Андрей Пелипенко.

Андрей Пелипенко:

«На мой взгляд, основной вектор исторического движения России задается сегодня не позитивными, а деструктивными тенденциями»

Сначала — несколько слов по поводу дискуссии о личности. Дело в том, что преобладания личностей нет ни в одном обществе. Их нигде не бывает больше 10 % — это предел. Но разные культурные системы выстроены под разные типы историко-антропологического субъекта.

Так, западная культура выстроена под личность — в том смысле, что эти 10 % навязали остальной части общества такие правила игры, такую систему ценностей и воспитания человека, при которых не-личность начинает принимать эти правила и под них подстраиваться. При этом не-личность начинает осознавать себя как личность и соответствующим образом себя вести. Иными словами, западный обыватель, не будучи личностью, ведет себя по правилам, установленным для личности. В этом — один из парадоксов и одно из важнейших противоречий западной культуры.

А в других культурах дело обстоит иначе. И причина тому — не в количестве личностей как таковых. В любом социуме, по-видимому, рождается одинаковое количество людей с личностным потенциалом. А вот что происходит дальше — это и есть самое интересное: то ли личность маргинализируется и подавляется, то ли, наоборот, выступает системообразующим началом в обществе.

Исходя из того, что Россия относится к первому случаю, докладчик ищет в ней позитивные тенденции, которые могли бы свидетельствовать о появлении личностной культурной альтернативы «Русской системе». При этом он, будучи чутким и объективным исследователем, не может не ощущать приближения взрыва, социальной катастрофы. Не может не понимать, что переход в иное качество не будет, скорее всего, таким «бархатным», как на предыдущем историческом витке. Повторения в России 1991 года ждать не приходится. И не только потому, что постсоветская власть извлекла из «перестройки» необходимые уроки. «Бархатный» вариант вряд ли совместим и с сегодняшним уровнем агрессии, наэлектризованности, да и со всем нашим историческим опытом.

Тем не менее докладчик ищет положительные тенденции. Можно ли их отыскать? Разумеется, можно. Но каково, спрошу вслед за Игорем Яковенко, соотношение тенденций положительных и деструктивных? На мой взгляд, вторые явно доминируют, задавая основной вектор исторического движения. У больного неизлечимой болезнью могут быть и какие-то радостные для него события. Само по себе это, конечно, хорошо, но в контексте общей картины выглядит не слишком бодряще.

К тому же и сами тенденции, которые в глазах Алексея Платоновича выглядят обнадеживающими, мне, как и Яковенко, таковыми не кажутся. Докладчик обнаруживает эти тенденции в стихийном массовом протестном движении, в сексуальной революции и в мироощущении некоторых современных литературных персонажей. Мне же представляется, что во всех этих трех случаях положительная тенденция может рассматриваться лишь как один из абстрактных вариантов развития, реализация которого весьма проблематична. Не более того.

О чем свидетельствует нынешнее протестное движение в той форме, в которой оно проявилось на Манежной площади? О том ли, о чем пишет Алексей Платонович? Ведь такое движение не рождает ни личностного самосознания, ни идеи свободы в ее личностном понимании. Это — опять-таки соглашусь с тем, что здесь уже говорилось, — порыв не к свободе, а к волюшке вольной, который неоднократно являл себя в нашей истории и сопровождался последствиями, утверждению личностной культуры отнюдь не способствовавшими.

А о чем свидетельствует наша сексуальная революция? Когда мы сопоставляем ее с ее западным аналогом 1960-х годов, следует помнить, что последний характеризовался ярко выраженным антибуржуазным пафосом. Кроме того, сексуальная революция на Западе подогревалась ощущением угрозы ядерной войны, отчего и возникла установка: любовь сейчас, все сейчас, ибо завтра все это может взорваться и исчезнуть. В России же мы видим сегодня нечто иное. Мы видим, что сексуальная культура оказывается элементом культуры потребления. Точнее, тем ее элементом, который навязывается потребителю, дабы заткнуть ему рот. Кушай то, что у тебя отнимали десятилетиями, и не высовывайся!

Задача здесь — снизить социальную активность, канализировать ее в бытовые формы, заменить неудовлетворенность жизнью потребительским фетишизмом. Все, что способствует становлению личностного самосознания, развитию культуры чувств, сознательно выхолащивается, осмеивается, профанируется, опускается и принижается. Поощряемая сексуальная культура — это культура торжествующего варвара, кичащегося своей «крутизной».

Что касается литературы, то меня, честно говоря, несколько удивили завышенные оценки романа Татьяны Толстой. Что в нем нового? В тему «человек и власть» роман ничего оригинального не привносит, а суждение о том, что источник репрессий находится внутри самого человека, в его страхе перед властью, давно уже стало тривиальным. Тут и Фазиль Искандер вспоминается, да и он не был первым. Быть может, я ошибаюсь, но в литературе постсоветского периода я никаких глубоких идей или прозрений не вижу.