Куда ведет кризис культуры? Опыт междисциплинарных диалогов - Коллектив авторов

Игорь Клямкин:

Мы застряли в некоем межкультурном состоянии, колеблясь между стратегически бесплодными компромиссами с чужим проектом и столь же бесплодным обличительством, лишенным собственного конкретного целеполагания. Вы, вслед за нашим докладчиком, говорили о необходимости «культурной революции». Так вот, я адресую этот призыв прежде всего нам самим и самому себе.

Мы не без гордости декларируем приверженность старой максиме: «Делай, что должно, и будь, что будет». А вопрос о том, что же именно считать должным для страны, а не только для нашего комфортного отмежевания от происходящего в ней, при этом из сознания вытесняется. Интересно, что и «системные либералы», не менее комфортно чувствующие себя, к системе прислонившись, тоже нередко апеллируют к упомянутой максиме. Она представляет собой культурный феномен, нивелирующий поведенческие, а порой и идеологические различия. Быть может, это своеобразная защитная реакция культуры на собственный кризис.

Евгений Ясин: Почему вы считаете, что нет конкретного целеполагания? Разве не исходят из либеральной интеллектуальной среды требования экономической и политической конкуренции, честных выборов, независимости суда, свободы СМИ, противодействия коррупции? И о правовом государстве говорится. И о строительстве институтов…

Игорь Клямкин:

Это дробление абстрактного Должного, а не проекты должного конкретного. Чтобы заменить власть персон властью демократически-правовых институтов, надо отчетливо представлять себе, как эти институты должны быть устроены. На сей счет существуют цивилизационные стандарты, обычно именуемые европейскими, но в России они до сих пор обществу так и не предъявлены. Как конкретно должна быть устроена судебная система, как конкретно должен быть устроен государственный аппарат, как конкретно должно обеспечиваться противодействие коррупции — на эти и многие другие вопросы ответов нет. В том числе и потому, что мало кто задается самими вопросами. Ведь даже о нынешней российской Конституции, подводящей под политическую монополию юридический фундамент, давно уже почти никто не вспоминает, включая и самых пламенных обличителей «Русской системы». Но возможны ли на таком фундаменте какие-то системные сдвиги?

Похоже, что не только свой неудачный, но и чужой удачный опыт для нас ничего не значит. Когда начинаешь говорить, например, о том, как выстраивалась система демократически-правовых институтов в посткоммунистической Восточной Европе, то обычно слышишь в ответ, что «их опыт не для нас, так как они другие». Но если пример восточноевропейских стран (тоже, кстати, очень разных) нам не указ, то это и свидетельствует о нашем сохраняющемся пребывании в состоянии институциональной беззаботности. Или, что то же самое, о сохраняющемся пребывании в культурном пространстве «Русской системы».

Опыт институционального творчества в странах Восточной Европы не локален, а универсален. Он универсален в том смысле, что представляет собой последовательное, растянувшееся на пять-семь лет, а то и больше, движение к европейским цивилизационным стандартам как к определенной цели. И если они не для нас, то для нас, следовательно, более подходящим является очередной «особый путь» к не менее особой собственной цели. От этого вывода либеральная публика, пытается, разумеется, увильнуть, но такое увиливание наводит на совсем уж грустные мысли. Подобный сознательный или бессознательный самообман неизбежно влечет за собой обман других.

Наталья Тихонова: Но есть же все-таки и особенности России. Конкретность проекта должна, наверное, как-то проявляться и в учете специфики конкретной страны?

Игорь Клямкин: Разумеется, такая проблема существует, и тут без собственных творческих усилий не обойтись. Но она заключается именно в адаптации универсальных стандартов к особенностям страны, а не в их имитации посредством переодевания российской архаичной специфики в универсальную европейскую форму, как у нас сплошь и рядом делается. У нас до сих пор первичны были не стандарты, а именно специфика, следование которой ведет не к адаптации этих стандартов, а к их деформации. Скажем, та же российская Конституция создавалась вроде бы по французской модели, но данная модель была откорректирована таким образом, что стала юридическим оформлением обновленной версии русского самодержавия. Или, что опять-таки то же самое, очередным вариантом «Русской системы».

Игорь Яковенко: Все, о чем вы говорите, — сугубо экспертные задачи, которые призваны решать специалисты в той или иной области. Какое отношение это имеет к интеллектуалам, имеющим дело с общими культурными смыслами?

Игорь Клямкин: Если эксперты внутренне не ориентированы на институциональные системные изменения и проектирование институциональных альтернатив, то это проблема культуры в самом широком значении слова. А значит, и проблема интеллектуалов. И даже их в первую очередь, раз уж они отвечают за «общие культурные смыслы». Пока же они, рискну утверждать, ничего не сделали для трансформации в культуре идеи абстрактного Должного в должное конкретное, не осмыслили такую трансформацию как культурную революцию, а себя — как ее субъектов. Давайте признаем, что носителями культурных смыслов, альтернативных чужому проекту, мы не являемся, что язык, для этого необходимый, мы не выработали, а потому и на альтернативную интеллектуальную субъектность претендовать не можем. Такое признание и станет, быть может, началом ее обретения.

Игорь Яковенко: На прошлых семинарах вы неоднократно говорили, что Россия нуждается в проекте, аналогичном проекту европейского Просвещения. Но ведь тот проект тоже был абстрактным и утопическим. «Царство разума», «свобода, равенство, братство»…

Игорь Клямкин:

Этот этап абстрактности и утопизма мы прошли во времена перестройки и демонтажа коммунистического режима. На выходе получилось примерно то же, что в аналогичных случаях когда-то получалось и у других народов, — разумеется, с поправками на место и время. Преобразования во имя абстрактного Должного всегда ведут к реставрации в том или ином виде прежних порядков. А на пороге следующего этапа страна остановилась и застряла.

Чтобы перейти к этому новому этапу, нужно осознание обществом того, в каком государстве оно нуждается, и как это государство должно быть устроено. Нужна культурная революция, для которой, в свою очередь, нужен соответствующий интеллектуальный субъект, способный прорваться за смысловые границы абстрактного Должного и его инерции. Инерции, которая проявляется в сохраняющейся ориентации на поиск прогрессивной персоны на должность первого лица государства, а не на проектирование институтов, каждый из которых и все они в совокупности выступали бы конкретной альтернативой «Русской системе».

Думаю, что мы должны быть благодарны докладчику за то, что он ввел этот термин — я имею в виду «культурную революцию» — в тематический контекст нашего семинара. А что сам он думает по поводу всего здесь сказанного, мы сейчас узнаем. Пожалуйста, Алексей Платонович.

Алексей Давыдов:

«Мы должны увидеть в русской культуре не только „Русскую систему“, но и способность человека быть собственником своего „я“, субъектом права, носителем нового знания, ощущать в себе потребность новой свободы, нового достоинства»

Участники семинара упрекали меня в том, что я выдаю за реальность то, чего нет. В вандалах, нацболах, фашистах вижу личность. В процессе деградации вижу культурную революцию. Романтизирую «разбойничков».

Господа, я вынужден повторить основной тезис моего доклада: во всяком протесте — тем более в молодежном — есть две стороны. Есть личностный момент, есть возмущение униженной и оскорбленной личности — вы не хотите его видеть. И есть соборный, манихейско-гностический момент, который воспроизводит спрос на авторитарность, бунт, насилие, фашизм, большевизм — вы хотите видеть только его. О природе такой раздвоенности в докладе сказано достаточно ясно, нет смысла повторяться. Кого доклад не убедил, отсылаю к моей книге «Душа Гоголя: Опыт социокультурного анализа», вышедшей в 2008 году.

Еще раз обращаю ваше внимание на то, что в декабре 2010 года на Манежную площадь вышли наши дети. Если мы от них откажемся и будем видеть в них только «разбойничков», только «вандалов и погромщиков», то это значит, что мы распишемся в собственном бессилии. Это значит, что наша с вами либеральная наука ничего не стоит. Это значит, что нам с вами место на задворках социального развития — там, куда отправил нас народ, не пожелавший видеть либералов в Думе.

Погромы молодежи, господа, это нормальная реакция униженных и оскорбленных на их жизненные обстоятельства в условиях, когда властная вертикаль перекрыла людям все выходы для проявления недовольства. Молодежь громит не потому, что не знает, что такое личность, право, индивидуальные социальные отношения, самоуправление и достоинство гражданина. Она громит потому, что российская этакратия не дает молодежи самореализоваться, не дает проявиться в молодых людях гражданскому моменту. И еще потому, что мы с вами плохо работаем.