Стрижи - Фернандо Арамбуру

«Жизнь – лишь вре́менная форма своеобразия материи».

(Эту фразу мы решили проверить на Альфонсо, но тот вместо ответа послал нас к такой-то матери.)

«Бог не существует».

12.

Обед в доме родителей Амалии протекал напряженно. Возможно, она выбрала неподходящий момент и неподходящий тон, чтобы коснуться больной темы, то есть заговорить о своей сестре Маргарите. Еще дома перед выходом я подбивал ее сделать это, убеждая, что попытка – не пытка.

Видимо, надо было посоветовать жене начать разговор про Маргариту под конец обеда, когда все будут сытыми и сонными, а дед Исидро, развалившись в кресле, приготовится выпить непременную рюмку анисовки.

Не знаю почему, может, потому что разнервничалась, или наш неугомонный мальчишка вывел ее из себя, или то, что она собиралась сказать, рвалось наружу, но Амалия, едва мы принялись за десерт, спросила родителей в лоб, никак заранее не подготовив, не согласятся ли они простить Маргариту либо оказать ей помощь (она не уточнила, какую именно), чтобы их старшая дочь могла выбраться из пропасти, в которую угодила и из которой никогда не сумеет выбраться своими силами, и т. д. Все это – и не только это – Амалия произнесла несколько сумбурно, а отец с матерью тем временем невозмутимо жевали, не поднимая глаз от тарелок.

Первым подал голос старик. Злобно сверкнув глазами, он заявил:

– Она получила то, что заслуживает.

А святоша, стараясь спрятать обиду за слащавой улыбкой, добавила:

– Она уже не девочка. Должна вроде бы понимать, что делает.

Несколько секунд над нашими головами плавала тягостная тишина. Даже Никита, с самого утра дававший нам жару, перестал ерзать на стуле. Я подумал: «Как бы намекнуть Амалии, что лучше ей больше ничего не говорить?» И сумел дотронуться под столом до ее ноги, но она знака не поняла или не захотела понять и выплеснула главное:

– Как нам сообщили, Маргарита сидит в тюрьме в Валенсии.

Господи, ну что они за люди! Даже не спросили, на какой срок ее осудили и за какое преступление. Ни одного слова, ни одного жеста, ничего, словно новость никоим образом не касалась их обоих, законопативших себя в своей тупой злобе.

Наконец Амалия, которую я еще раз слегка толкнул ногой, все-таки приняла мудрое решение и прекратила разговор о сестре. Мало того, закончила его довольно ловко:

– Ну вот, я просто не могла вам этого не сообщить.

Сидя напротив меня, она метнула в мою сторону взгляд, который я без сомнений понял как просьбу поскорее произнести что-нибудь нейтральное. Я похвалил обед, и лицо тещи немедленно разгладилось, что подтвердило правильность выбранной мной темы. Я стал с притворным интересом выяснять рецепт русского салата, хотя рисковал при этом получить скучнейший кулинарный урок. Так оно и вышло. Потом, прочитав одобрение в глазах Амалии, я воодушевился и понес банальную чушь о положении дел в испанских школах, об отсутствии у школьников интереса к учебе и плохом поведении – короче, о тех проблемах, которые впрямую не затрагивали никого из присутствовавших и потому были восприняты всеми, как мне показалось, с благосклонным равнодушием. Но главной цели я достиг – нарушил тяжелое молчание и увел разговор от обсуждения щекотливого дела, которое могло вылиться во взрывоопасный спор. И каждый раз, как тесть в ответ на мои рассуждения вставлял что-то язвительное по поводу современной молодежи, ее разболтанности и неумения себя вести, я без малейшего смущения поддакивал ему.

13.

Вчера вечером, когда я ужинал, мне позвонил Хромой. Есть ли у меня планы на воскресенье? Сейчас ведь каникулы, и я мог наметить для себя какую-нибудь поездку. Я ответил, что и вправду с превеликим удовольствием отправился бы куда угодно – на море, за границу или покатался бы на машине по Испании, но не могу ничего этого сделать из-за собаки. И тогда он спросил: раз уж я так прочно привязан к городу, не удастся ли мне завтра часов в двенадцать заглянуть к Агеде? В это время туда должен приехать тип, который издевался над своей женой, чтобы забрать вещи, так и лежавшие у Агеды в квартире. По понятным причинам хорошо было бы показать ему, что наша подруга не одинока и у нее есть защитники.

– А ты думаешь, мы с тобой так уж его напугаем?

Хромой объяснил, что речь идет вовсе не о том, чтобы выставить между ним и Агедой отряд мужиков, которые готовы устроить ему мордобой. Нет, даже если нас будет совсем мало, мы попытаемся изобразить из себя адвокатов или, скажем, агентов налоговой службы, что обычно внушает куда большее уважение, чем крепкие кулаки. Поэтому Хромой решил явиться туда в костюме и при галстуке и меня попросил одеться так же.

– Уж лучше я поищу на «Растро» кого-нибудь, кто продаст мне мантию и кардинальскую шапку, – предложил я.

Мой друг оценил шутку, но сказал, что посмеется над ней в другой раз, сейчас у него нет на это времени. А ведь мне часто доводилось видеть, как он буквально умирал от смеха над куда менее остроумными репликами.

Хромой стал излагать свой план. Мы с ним и кое-кто из соседей спустим вниз, на улицу, коробки и сумки, так что этому типу останется только погрузить их в машину и побыстрее уехать, но прежде он услышит от нас все, что мы о нем думаем, чтобы у него пропало желание когда-нибудь снова вернуться туда. И надежнее будет, если он не увидит Агеду. А потом мы отпразднуем нашу победу в ресторане. Выбора у меня не было, поэтому я сказал, что приду. Сказал, чтобы только отвязаться от него. Я провел ужасную ночь, ворочаясь в постели и раздумывая над всей этой историей. Клял себя на чем свет стоит и никак не мог уснуть. Мое самолюбие было уязвлено, и я твердо решил, что, отправляясь к Агеде, по крайней мере не стану наряжаться как на свадьбу.

14.

Без нескольких минут двенадцать я подошел к подъезду и увидел там кучку людей, стоявших с видом заговорщиков. Хромой был разодет в пух и прах, он изображал из себя не то адвоката, не то нотариуса или важного чиновника из министерства. Народ сновал по лестнице, вынося картонные коробки и сумки, и сваливал все это на краю тротуара у зеленой изгороди. Агеда кинулась меня обнимать – это случилось впервые с тех пор, как она вновь появилась в моей жизни, а я, отвечая ей тем же, чтобы не выглядеть совсем уж глупо, подумал: «Что воображает себе