Стрижи - Фернандо Арамбуру
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ей иногда мечталось, как мы с ней случайно встретимся под конец жизни в пансионате для престарелых. И вот финал фильма: в общей столовой она вручает мне книгу Сара-маго, я благодарю ее, и на глаза у меня наворачиваются скупые слезы.
– Ты много мечтаешь?
– Да, довольно много.
Тогда я спросил, как ей удалось узнать мой адрес. Конечно, мишенью своих подозрений я готов был сделать нашего друга Хромого. Но прикусил язык. Кто знает, о чем беседуют за моей спиной эти двое и какие отношения их связывают. Однако Агеда ответила, что в эру интернета найти любой адрес очень просто. На веб-странице нашей школы висит даже моя фотография. Правда, довольно старая. Может, мне пора ее сменить? В подъезд Агеда тоже попала легко. Надо было только подождать, пока выйдет кто-нибудь из жильцов.
– А почему ты не позвонила в домофон?
– Я думала, ты еще спишь.
5.
Два последних дня в голове у меня звучат слова Агеды. Ведь вот как оно выходит. Нет ничего проще, чем найти нужный тебе адрес в интернете, проникнуть в подъезд, подняться по лестнице на соответствующий этаж и оставить что угодно под дверью?
А значит, и кинуть в почтовый ящик?
Едва вернувшись домой, я достал пачку анонимок и отыскал те, которые не были напечатаны на компьютере и не были написаны печатными буквами. Таких нашлось несколько, например, вот эта:
Что-то ты выглядишь очень одиноким с тех пор, как поселился в Ла-Гиндалере. Видно, есть на то свои причины. Что-то ты делаешь не так. Поразмысли над этим.
Или вот эта:
Ты всю неделю ходишь в одних и тех же ботинках. Свинья.
Я сравниваю почерк двух этих записок с дарственной надписью на книге Сарамаго, сделанной двадцать семь лет назад. Для надежности рассматриваю их через старую лупу, какими пользуются филателисты. Чем дольше смотрю, тем меньше нахожу сходств в размере и форме букв. Агеда пишет отчасти на старый манер. Некоторые буквы у нее выходят, как у моей мамы, которую учили писать по тогдашним прописям. Никто из моих сегодняшних учеников на такое не способен. Если приглядеться повнимательнее, можно обнаружить что-то общее, да, можно (в наклоне некоторых согласных), но различий все-таки больше.
Как это понимать? Тот факт, что часть посланий отпечатана на принтере или написана печатными буквами, показывает: их автор хотел остаться неизвестным. Делаем вывод: и почерк тоже этот человек мог старательно изменить.
6.
Я навестил могилу отца.
– Вот, в последний раз пришел сюда своими ногами, – говорю я ему. – А потом мой гроб положат сверху на твой, и так мы будем лежать до той поры, пока не истечет срок аренды этого места на кладбище, и тогда нас сожгут.
Я не испытываю особой тяги к разговорам с покойниками, но сегодня в виде исключения решил побеседовать с отцом. С одной стороны, мне хотелось услышать себя так, словно говорил не я, а какой-то бесстрастный свидетель. С другой – старик заслужил, чтобы я поведал ему, сбылись ли в моей судьбе его предсказания.
Пожалуй, он угадал итог, но ошибся в причинах. Моя лень и потеря запала, а вовсе не то обстоятельство, что мы живем в жаркой стране, где много баров и много праздников, помешали мне оставить след в мировой истории философии. Я не положил начала новому течению мысли, не написал научного труда или хотя бы небольшой брошюры. Много лет назад напечатал в разных специальных журналах кучку коротких статеек, но ни за одну даже гонорара не получил. Вознамерился было собрать их в книгу, однако не смог все хотя бы перечитать, поскольку быстро понял: большой ценности они не представляют – обычная мешанина из идей, нахватанных оттуда и отсюда, многое сказано мутно, да и написаны статьи небрежно. Каждый раз, когда в голове у меня зарождался некий план с дальним прицелом и я брался за перо, первые же трудности отбивали у меня всякое желание работать. Однако, в отличие от отца, я не испытывал чувства безысходности. Сознание собственных пределов не сделало меня несчастным. И я никого не винил в том, что мне не хватает таланта и амбиций.
Я не верю в абсолютные истины, которые поддаются умозрительному изложению. Ненавижу философский жаргон, всю эту тарабарщину, все это варение в собственном соку: «…благоразумие вашего неблагоразумия по отношению к моим разумным доводам до того омрачают мой разум…»[49] – короче, узкоспециальный язык, от которого я сколько можно пытаюсь оградить своих учеников. Убеждать кого-то в нашем «бытии-к-смерти» – значит говорить о том, что и так известно любой старухе: каждый, кто родился, помрет, и отлично знает, что помрет. «Я это я сам плюс мои обстоятельства»[50]. Хорошая фраза, чтобы дать понять нашим гостям, что пора брать с вешалки свои пальто и убираться восвояси. Что уж говорить о глупом афоризме Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую» (Cogito ergo sum)? Я справляю нужду, следовательно, я существую. Я сижу за рулем автомобиля, следовательно, я существую. Я совершаю поступки, свойственные тому, кто существует, следовательно, я существую.
Трюизмы + заковыристый язык = философия.
Все прочее – опровержение сказанного другими либо комментарий к нему.
Философия уже давно выполнила свою похвальную миссию: освободила нас от религиозных предрассудков, пока человечество старалось придумать электрический свет.
Все, что выражено вне поля науки и ее строгих требований, может претендовать лишь на превращение в литературу. Иногда в хорошую литературу, не стану отрицать. И хотя никогда не рискну признаться в этом своим ученикам, сам я считаю себя в первую очередь преподавателем философской литературы или литературы, написанной философами.
Да, я уверен, что можно размышлять о тех или иных частностях нашей жизни, систематизировать их и классифицировать, и что некоторые гирлянды идей, силлогизмов, определений и афоризмов не будут лишены красоты. Но у меня никогда не было настоящего желания тратить собственные силы на создание этой красоты. Я довольствовался потреблением той, что уже создали люди, наделенные куда более блестящим умом, чем мой. Зато я притязал на понимание и кое-что действительно понял, хотя и в этом не до конца уверен. Я называю глупостью честолюбивое стремление отчеканить собственное имя в памяти будущих поколений, словно в этом таится возможность спроецировать себя за известную черту, проведенную превратностями личной судьбы. Ничто не живет вечно, даже память. Я часто вспоминаю отца, но то, что я помню о нем, умрет вместе со мной,
