Стрижи - Фернандо Арамбуру

class="p1">Сам я к лупцовке настолько привык, что не видел в том, что сегодня называется домашним насилием, ничего достойного осуждения. Даже само слово «насилие» звучит, на мой слух, слишком казенно и слишком громко для такой обычной вещи. Папа бил нашу маму. Папа с мамой били меня, и мама даже чаще, чем папа. Папа, мама и я били Раулито, который заслужил это уже только тем, что родился последним. В ходу у нас были вполне домашние оплеухи, которые, естественно, причиняли боль и унижали, но не оставляли синяков, и мы их не очень боялись. Дикого битья вроде того, что терпела от варвара мужа женщина, пригретая Агедой, я никогда не знал. Мы с братом не испытали на себе ни отцовского ремня, ни палки, ни материнского тапка. В школе, где я учился, учителя тоже могли ударить ученика – и родители это одобряли. Мы, дети, воспринимали полученную на уроке затрещину как часть педагогических методов, действовавших в ту эпоху. Затрещины нам давали ради нашего же блага. Так нам говорили, и мы в это верили, и если бы нас приучили благодарить за каждую, мы бы это без малейших протестов делали, то есть целовали бы, если нужно, руку нашим драчливым благодетелям.

У меня есть все основания полагать, что в нашей семье по сравнению с другими битья было меньше. Могли пройти целые недели без того, чтобы в доме раздался звук оплеухи. Я хорошо помню истории, услышанные от школьных товарищей или соседских ребят, и они до сих пор приводят меня в ужас.

Я хотел бы понять, за что на самом деле папа бил маму. Если бы он не умер так рано, я бы задал ему этот вопрос, но только чтобы наши глаза были на одном уровне и когда я перестал бы зависеть от него в денежном плане. Теперь же я могу лишь плутать в догадках. Он хотел полностью подчинить себе супругу? Это не кажется мне достаточным основанием, ведь прийти к такому результату можно было и мирным путем. В интеллектуальном плане она безоговорочно уступала ему первенство, и если дело не касалось домашних проблем, старалась не вступать с ним в споры, поскольку была обречена на поражение. Когда речь шла о принятии важных решений, папа вел себя как абсолютный монарх и самовластно распоряжался нашим семейным имуществом. Но если жена и не думала оспаривать его власть, то какого черта он распускал руки? Ради поддержания чувства собственного достоинства? Чтобы затушевать личные неудачи и одновременно доказать себе, что он остается вождем племени? Сомневаюсь. По-моему, если он позволял себе иногда поднимать на маму руку, то только потому, что находил в этом еще и своего рода удовольствие.

Я никогда и пальцем не тронул Амалию. Однако должен признаться, что время от времени – во сне или наяву – мне нравилось воображать, как я вкатываю ей пощечину – не со злости, не в ответ на обиду или оскорбление, не ради того, чтобы проявить свою власть или наказать за то, что я ненавидел в себе самом, нет, просто меня бы порадовал звук, с которым моя ладонь опускается на ее красивое лицо. И то, что в моем случае оставалось лишь игрой воображения и никогда не воплощалось в жизнь, для отца, как мне кажется, приобрело форму зависимости, сулящей наслаждение.

Я нанес свой воображаемый удар, голова Амалии резко дернулась вбок, завитые пряди на несколько мгновений плавно взлетели вверх, взгляд от слез сделался ярким и блестящим, и каждая черточка ее лица лучилась печалью, замешанной на гневе, но лицо оставалось при этом дерзким и непокорным. Волшебное видение. Как жаль, что насилие причиняет боль.

3.

Я выбрал философию, потому что увидел в ней прямой путь к исполнению своего желания – быть свободным человеком, который превращает собственные мысли в тексты. Именно о такой судьбе я мечтал: о жизни, обретающей смысл, который ты сам в нее вкладываешь, за исключением ситуаций, когда в игру вступают высшие силы. То есть мечтал стать человеком, целиком посвятившим себя изложению на бумаге своих размышлений. Я был молод, здоров, и мною двигала потребность всему отыскивать объяснения.

Разумеется, я ни с кем своими планами не делился. Дома я просто сказал, что хочу изучать философию, потому что она мне нравится. Папа не преминул пустить в меня отравленную стрелу в присутствии остальных членов нашей семьи. Он спросил, не дал ли я, часом, обета бедности. Мама тоже без особого одобрения отнеслась к моему выбору. Когда мы остались вдвоем, она призналась, что предпочла бы для меня профессию получше. Получше?

– Я имею виду учебу, которая дает шанс на лучшее материальное будущее.

И тем не менее родители мое решение приняли. Хотя они и считали философский факультет второразрядным, надо было уважать право свободного человека определять собственную судьбу. И до какой степени свободного! С начала учебного года я почти перестал бывать дома, являлся туда, только чтобы поесть, поспать, принять душ и так далее.

Однажды ночью, когда мы уже погасили свет, Раулито сообщил мне со своей кровати, что сегодня папа наподдал матери, когда они вдвоем заперлись у себя в спальне.

– Раз заперлись, значит, ты этого видеть не мог.

– Зато слышал.

Брат твердил, что мы должны что-то предпринять. Мы ведь уже не дети. Могли бы остановить отца, особенно я, поскольку учусь в университете и умею говорить складно. Я же ответил, что до смерти хочу спать, пусть он напомнит мне об этом завтра; и он действительно напомнил, но я ничего не сделал, потому что на самом деле ничего из происходящего у нас дома меня в то время не волновало, если, конечно, впрямую не затрагивало мои интересы.

Брата мое безразличие сильно огорчило, и он рискнул самостоятельно попробовать защитить мать. Что-то такое он отцу сказал, какой-то упрек ему бросил, за что, разумеется, сразу и поплатился, вернее, поплатилась его физиономия. Точно не знаю, то ли Раулито сослался на меня, то ли отец заподозрил в этой дерзкой выходке заговор сыновей против него, но, когда я вернулся домой, он решительным шагом двинулся мне навстречу, выгнал из комнаты все еще плачущего Раулито и со свирепым лицом и гневным взором заявил, что нам надо поговорить.

И началось: нечего тут умничать, он меня видит насквозь, более вероломного и коварного человека трудно сыскать, это я подзуживаю брата, глупого и послушного Раулито, чтобы он наговорил отцу якобы от своего лица черт знает что, а на самом деле это все мои мысли,