По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

в охряных земляных людей за рядами колючей проволоки, испытывая неодолимое желание бежать отсюда, не видеть, не знать, не слышать. Но продолжал стоять. Кто-то за колючей проволокой заметил его и тоже стал смотреть. Смотрел на молодого человека в темно-синей рубашке, темных брюках, зачесывающего рассыпающиеся русые волосы назад… Илья нарочно пошел в темной одежде, чтобы не привлекать внимания.

– Дяденька, а дяденька…

Илья оглянулся. Рядом стоял паренек в драных штанах, в грязной безрукавке, в растоптанных башмаках с чужой ноги.

– Ну чего тебе?

– Дяденька, дай закурить.

– Рановато тебе.

– Да я не себе.

– Не себе?..

Илья раздумывал. Наконец достал пачку немецких сигарет «Eckstein № 5». Теперь он курил. Паренек взял сигарету, повертел ее в грязных пальцах, попытался прочесть название.

– Это… ихние? – спросил он.

Илья кивнул.

– Берлинские? – допытывался паренек.

– Эти выпускают в Дрездене, – ответил Илья.

– Умм, – протянул паренек и осторожно положил сигарету в нагрудный карман. – Отнесу батьке. – Он кивнул на колючую проволоку и пошел прочь.

– Постой! – окликнул его Илья.

Паренек обернулся, глядя исподлобья, щурясь, выпячивая губу.

– Чё-о?

– У тебя там отец?

Паренек кивнул.

– А как ты ему передашь?

Паренек подозрительно смотрел на Илью.

– Найду как.

– А можешь и записку передать?

– Кому?

– Ну отцу. Но для другого человека.

Паренек выпячивал губу, щурился, соображая. И тряхнул пыльными волосами, забитыми гнидами.

– Сделаю, если еще сигарету дадите.

– Я тебе всю пачку отдам для отца, – сказал Илья. – И на ней напишу записку. Только мне нужен карандаш. Найдешь?

Паренек тут же кивнул и пошел прочь, быстрее, быстрее – и побежал через дорогу, скрылся среди одноэтажных не сгоревших домов, стоявших на другой стороне шоссе. Илья снова обратился к лагерю. И увидел, как от ворот идет охранник, неспешно, с винтовкой за плечом.

Илья развернулся и медленно побрел в ту сторону, куда убежал паренек. Перешел дорогу. Оглянулся. Охранник остановился и смотрел на него издали, потом повернул и направился к воротам.

Из-за заборов лаяли собаки.

Илья ждал.

Вскоре появился и паренек.

– Вот, – сказал он, протягивая огрызок карандаша.

Илья подумал и написал на внутренней стороне язычка зеленой сигаретной коробки: «Арсений Жарковский, поступил вчера. Тебя ждет в восемь утра на шоссе Жемчужный».

– Не потеряй, – сказал он, отдавая пачку пареньку.

Тот пытливо смотрел на него.

– А прочитать можно?

Илья улыбнулся:

– Читай.

Паренек сразу отогнул язычок и прочел написанное, шевеля губами.

– Сегодня отдашь?

– Ага!

Илья кивнул пареньку и пошел назад к городу. Мимо прогрохотал грузовик с несколькими солдатами, обдав его пылью.

Что из этой затеи получится? Найдет ли отец этого паренька Арсения? Станет ли вообще искать? И точно ли это был Сенька Дерюжные Крылья? Ни на один вопрос нет ответа.

Илья шел через весь город к церкви Иоанна Богослова на Днепре и чувствовал себя персонажем картины Глеба Смядынского… Но все же здесь были люди, в гражданском и в военной форме, русские и немцы. А у Глеба Смоленск абсолютно пустой.

Илья думал о Смоленске времен Мурзакевича, потом и о Смоленске семнадцатого века, занятом поляками, когда на его улицах, по свидетельству проезжавшего через него хорватского ученого Юрия Крижанича, слышна была только польская речь да латынь… Тогда в городе тоже оставались смоляне, выжившие во время двухлетней осады, голода. Имена их неизвестны. После взятия Смоленска в тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году Алексеем Михайловичем они не пострадали. По крайней мере, нет никаких сообщений о расправах. Алексей Михайлович разрешил и полякам, не желавшим жить на Руси, отправиться восвояси, а оставшимся сохранил некоторые привилегии, как и всем вообще смолянам, жившим по так называемому Магдебургскому праву, дарованному городу Сигизмундом и устанавливавшему особый порядок избрания городского самоуправления, торговли, ремесленничества; по нему горожане освобождались от феодальных повинностей, от суда и власти воевод, старост; все решения принимал выборный магистрат.

И он думал о Смоленске еще более древних времен. В начале пятнадцатого века Смоленск взяли литовцы. Князь Юрий Святославич во время осады уехал в Москву просить помощи. Помощь ему не дали. А бояре Смоленска тем временем отворили ворота Витовту, великому князю литовскому. И сто лет по улицам города ходили литовцы да поляки, монахи-францисканцы. Но еще раньше этот князь присягал великому князю литовскому Ягайло. И Смоленск уже в конце четырнадцатого века был литовским…

Помнит ли кто-либо, кроме историков, этого князя? Или бояр, отворивших ворота?

И вот – снова город захвачен. История творится прямо здесь и сейчас. Но читать об осадах и сражениях – это одно, совсем другое дело быть участником хотя бы и одного такого исторического дня. Часто нападает немота, немощь, отупение. Не знаешь, что думать, делать, говорить. Легче умереть, погибнуть. Выжить, победить труднее.

Но, что означает победа для него, Ильи? Чья победа? Советских солдат и офицеров, комиссаров, секретарей, парторгов, директоров, Сталина? Хочет ли он именно такой победы?

Странно, конечно, что, в отличие от того же Сеньки, он перестал понимать и принимать эту власть. Как это произошло? Когда? Ведь никто из его родни не пострадал ни в Гражданскую войну, ни во время коллективизации… Он и сам участвовал в этой коллективизации, можно сказать.

Приходил тогда на кулацкую свадьбу Фофочки мешать. И ведь Сенька, по сути, был на другой стороне как раз. А вон как все повернулось…

Может, это началось, когда затеяли дело против Евграфа Васильевича? Скорее всего, так. Это же было чудовищно несправедливо. Адмирал был самым искренним и преданным новому миру человеком. Но ни его ранение в боях с врагами советской власти, ни вдохновенное до самозабвения учительство – ничего не спасло Адмирала. Да и остальным досталось. Ведь это была не случайность, вот что. Тут-то завеса и спала. В Смоленске в институте он узнал еще больше о деяниях новых египтян, о которых тысячи лет назад говорил жрец Ипусер. Выходило, что все цари русские, вместе взятые, не порубили и не заморили столько своих соотечественников, сколько нынешние правители Ленин да Сталин. Впрочем, это уже говорил много позже Борис Георгиевич Меньшагин. Но Илья начал об этом догадываться еще в студенческих аудиториях и в первые годы работы в музее. Сторож Ерофеич уже побывал в лагере после известной чистки смоленских музейщиков, правда, недолго, всего три года, под Москвой, в Дмитровлаге, на строительстве канала Москва – Волга имени Сталина. До лагеря он работал младшим сотрудником, ну а после – только сторожем. Рассказывать об этом он, конечно, не любил. Но иногда, подвыпив, кое-что мог поведать…

Сейчас в оккупированном Смоленске Илье доводилось разговаривать с разными людьми, вдруг объявившимися в городе, из прежних русских. Это