Автобиография большевизма: между спасением и падением - Игал Халфин

входило в сферу компетенции контрольных комиссий[951]. Их работа должна была принять форму объективного и чуткого следствия. Полицейские методы типа домашних обысков, слежки и арестов исключались. Рассмотрение персоны партийца не могло считаться успешным, если товарищеская атмосфера не создавала обоюдного доверия[952].

На следующем партийном съезде Матвей Шкирятов из ЦКК разъяснил детали работы следовательского аппарата. «Как только поступает дело, мы передаем его следователю для того, чтобы собрать все положительные и отрицательные материалы, характеризующие данного товарища. А на самое заседание Контрольной комиссии мы всегда приглашали обвиняемого товарища, выслушивали его объяснения, приглашали на это же заседание всех тех товарищей, на которых ссылался обвиняемый, а также и тех свидетелей, которые характеризовали его». При рассмотрении апелляции применялся другой способ:

Мы разбили губернии по следователям. У каждого следователя подбираются материалы для того, чтобы знать характер работы самой губернской контрольной комиссии.

Несмотря на большую или меньшую полноту данных, мы приглашали в Контрольную комиссию исключенных, чтобы в присутствии их разобрать их дело. <…> …Картина почти всегда становилась ясной: как та обстановка, в которой работал данный товарищ, так и его моральный облик.

В конечном итоге следователь контрольной комиссии умел «раскусить» человека, посмотреть в его душу[953].

Назначение контрольных комиссий оставалось несколько туманным. В какие дела им можно было вмешиваться? Кого они могли судить и за что? Перепалка между Ароном Сольцем и оппозиционерами на XI съезде партии вскрывает всю сложность этих вопросов. Оппозиционеры жаловались, что контрольные комиссии стали орудием в руках партийного большинства. «Почему вы не обратились к ЦКК?» – спросил Сольц у одного из вождей рабочей оппозиции Сергея Медведева. Медведев ответил: «…Не верю, чтобы вы что-либо смогли сделать в этом вопросе. <…> Мы спрашивали ЦКК: почему вы не опровергли клевету, направленную против нас? <…> …Я и говорил, что к вам обращаться, мы знаем, незачем, вы все равно не сможете ничего по этому вопросу принять, ибо это вопрос политический. Вы же неоднократно в нашей практике говорили, что политические вопросы вы не обсуждаете. Если вы хотите обвинять нас в нарушении партийной дисциплины – формулируйте это…»[954] Медведев также добавил, что обвинение в том, что оппозиция ставила себя над партией, ни на чем не основано: «Если теперь по характеристике Сольца мы составляем ее [партии] негодную категорию, это дело его убеждений».

Получивший официальный выговор за выступления с «анархо-синдикалистскими» резолюциями Давид Рязанов тоже возмущался: «Московский комитет знает… что на широкое рабочее собрание посылают т. Рязанова, ибо знают, что ни у кого не развито так чувство ответственности по отношению к широким рабочим массам, как у Рязанова. <…> Всякая попытка вскрывать наши внутренние слабости, наши внутренние ошибки на партийном съезде – не право, это святая обязанность каждого члена партии. <…> Когда я предложил привлечь меня к суду потому-то и потому-то и тогда получил через два дня предложение прийти в ЦКК, я думал, что меня хотят выслушать, думал, что меня пригласили для некоторых заявлений, которые я сделал, относительно некоторых заявлений, реальных чрезвычайно. А меня попробовали вызвать для того, чтобы спрашивать у меня отчета о том, что я говорю…» ЦКК должна быть уничтожена, в сердцах заключил Рязанов на съезде: «ЦКК должна уступить место настоящей контрольной комиссии, которая не играет роль гувернантки в штанах или в юбке, а… проверяет, действительно ли ЦК проводит в жизнь все постановления съезда».

«Если бы я внес резолюцию о том, чтобы свергли весь ЦК, – кипятился Рязанов, – если бы я внес резолюцию о том, чтобы изменили в корень всю политику партии, что можно было сделать? Можно было отвергнуть мою резолюцию. Можно было изменить мою резолюцию, но привлекать за выступление на партийном собрании… как можно это делать, за какое преступление? За пьянство? За разгул? За грабеж? За уголовное преступление? <…> Где тот параграф устава, почтенная ЦКК, на основании которого можно члена партии, не опороченного, лишить права участвовать в профессиональном движении?» Сольц не остался в долгу: «Тов. Рязанов считает, что не нужны эти контрольные комиссии – гувернантки в штанах. Я не знаю, какие гувернантки нужны т. Рязанову. (Смех.) <…> Теперь, когда он пришел к нам, когда мы его вызвали, он сказал: „Если это суд, сию минуту ухожу“. Мы ему сказали, что у нас не суд, а товарищеская беседа, после которой мы скажем свое мнение. <…> Мы хотели выяснить, действительно ли они думали… что эти органы ставят себе задачей беспощадную борьбу со всеми инакомыслящими, особенно с пролетариями?»[955]

За обменом любезностями на партийном съезде стоял фундаментальный вопрос: не превышала ли контрольная комиссия свои полномочия, одергивая оппозиционеров? Никак «не опороченный» Рязанов считал, что комиссия должна была оставить его в покое. Ну а что, если оппозиционеры принадлежали к чужому лагерю, если они втерлись в доверие? Не должна ли контрольная комиссия защищать партию от внутреннего врага? К середине 1920‐х годов все больше и больше дел оппозиционеров разбиралось в кабинетах контрольной комиссии, а это означало, что фундаментальное доверие к их моральной чистоплотности было подорвано[956].

Лидеры левой оппозиции видели в чистке и роли контрольной комиссии в ней несправедливость, аппаратную репрессию. «Стремясь закрепить одержанную на XIII конференции против большинства партии победу и „подготовить“ соответствующий партийный съезд, верхушка партии чуть ли не накануне съезда объявила чистку, – жаловался один из лидеров группы «демократического централизма» Владимир Смирнов. – Под лозунгом сохранения классовой чистоты партии из нее выбрасывались действительно пролетарские элементы, бывшие в оппозиции. Для прикрытия этих расправ из партии удаляли, правда, частью, и действительных шкурников; зато оставались неприкосновенными оппортунисты, „ленинцы вчерашнего дня“, обывательские элементы, которые из боязни за свои места всегда готовы поддерживать господствующую группу». Особенно сетовал Смирнов на то, что «у чистящихся выпытывали доносы, требовали покаяния и предательства, оправдывая все это целями и задачами „ленинизма“. Была выработана система репрессий в виде перевода на пониженный оклад или просто увольнений. Создался кадр безработных оппозиционеров. В этой атмосфере бесправия и репрессий, провокаций и доносов наступил „штиль“ и „заговор молчания“, в десятки раз худший, чем до дискуссии 1923 г.»[957]

Преображенский высказал товарищам возмущение «лицемерием» контрольной комиссии: «С каких это пор у нас завелись в партии нравы, что пишут и говорят от имени партии одно, а делают другое?» – спрашивал он. «Вот эту политику внутри партии, которую я считаю началом растрачивания ленинского наследства – единства партии и моральных скреп внутри, эту политику я считаю вреднейшим делом», – разъяснял он в письме Ярославскому. «Чтобы выловить жуликов и прогнать