Совьетика - Ирина Маленко

«- Так я скучаю в Москве!.. Так бы и полетела за границу… У царицы Прасковьи Федоровны живет француз – учит политесу, он и меня учит. Он рассказывает! … Каждую ночь вижу во сне, будто я в малиновой бостроге танцую минувет, танцую лучше всех, голова кружится, кавалеры расступаются, и ко мне подходит король Людовик и подает мне розу… Так стало скушно в Москве.»

Но и среди тех, кто работал по-настоящему, кто что-то еще производил, к моему удивлению, многие все еще не видели, куда катится жизнь. Люди жили сегодняшним днем, радовались, что удалось получить деньги со сдачи заводских помещений каким-нибудь таскателям «ножек Буша». Казалось, что все, кто мог что-то урвать для себя, урывали (хотя,конечно,это было не так) – не думая о последствиях не только для других, но в перспективе и для самих же себя. Эти люди стремились сбыть поскорее на Запад все, что можно – и по самым бросовым ценам, лишь бы успеть набить себе карманы. Но больше всех свободе – поднимать цены – радовались энергетики: «Живем – жрем от пуза!»

На удивление мне, в число не думающих о завтра попала даже моя собственная мама – видевшая насквозь, чего стоит Горбачев еще почти за 10 лет до этого и всегда хваставшая тем, что она, будучи Водолеем, предвидит будущее.

– Ничего, пока у нас Владислав Андреевич директор, завод не закроют. И меня никуда не выгонят.

– А потом? Владислав Андреевич тоже ведь уже человек немолодой…

– А он до последнего будет работать!

Владислав Андреевич был одним из так называемых «красных директоров».

…Советский Союз умирал долго, медленно, мучительно, страдая от подлости нанесенного ему в спину удара как от воспалившейся раны. И даже умирая, он продолжал излучать доброе, светлое, человечное. Как Ева Сен-Клер, делающая перед смертью прощальные подарки тем, кто больше всего нуждался в человеческом тепле. И чем дальше от Москвы, тем дольше в нем теплилась жизнь. Еще работали колхозы, еще нельзя было торговать землей, еще можно было уцепиться за кусочек советской действительности, создать свой островок и какое-то время в ней продержаться . Кому-то это удавалось на несколько месяцев, кому-то – на несколько лет. Владислав Андреевич был личностью настолько сильной, что на нем одном его завод – и соответственно жизнь его рабочих – продержались еще почти 10 лет…

Вокруг закрывались заводы и фабрики, люди уходили в «челноки», в религию или в беспробудное пьянство – а Владислав Андреевич открывал у себя новые производства, строил для своих рабочих жилье, брал шефство над обедневшими музеями и над нашим многострадальным велотреком (он сам был большой болельщик!). У завода по-прежнему были детский клуб с 10 кружками, детский технический центр, мотоклуб, спортивные секции для работников завода, собственный заводской музей, народный театр, народный цирк, хор, два детских сада, детский оздоровительный лагерь, собственные стационар и поликлиника – и даже живой уголок в парке. В заводском клубе по-прежнему праздновались советские праздники и проводились встречи с ветеранами. Нуждающихся ветеранов завода кормили бесплатными горячими обедами в заводской столовой, ветеранам, живущим в частных домах, завод бесплатно предоставлял дрова и уголь зимой. Завод при нем взял шефство над колхозом, в котором было расположено его подсобное хозяйство. На заводские средства там были построены Дом культуры, торговый центр, новая школа, кафе, магазин,. Во вновь построенных жилых домах были смонтированы водопровод и канализация, установлены газовые плиты. Завод платил и зарплату учителя музыкальной школы, которого взяли на работу специально для сельских ребят.

Раньше все это было само собой разумеющимся – как воздух. Но сейчас, в самый разгар махрового ельцинизма, в эпоху АО МММ, Леней Голубковых и «Просто Марии», когда человек вдруг стал человеку волком, когда родители учили детей оттирать других людей локтями от прилавка в магазине, когда единственным новым, что открывалось у нас в городе, были бары, когда закрывались кинотеатры, а в оставшихся на экраны выплеснули такие помои мирового кинематографа, что оставалось лишь диву даваться – в какой это клоаке их только подобрали…. Сейчас все это именовалось «отрыжкой проклятого тоталитарного прошлого». А нам казалось, что все это волшебная сказка. А Владислав Андреевич – добрый волшебник, как Николай Владимирович Литвинов из детских радиопередач. Да, маме здорово повезло с таким директором!

Он прошел весь рабочий путь от начала и до конца – от ученика слесаря до директора завода. Директором он был целых 25 лет. Он всегда был и оставался коммунистом – и до перестройки, и после. Он никогда не принадлежал к числу болтунов -перевертышей. В перестроечные и особенно первые ельцинские годы его несколько раз пытались «выбить из седла»- обвиняя в том, что он нереформированный коммунист. Но его отстояли рабочие его же завода, глубоко его уважавшие: они продолжали переизбирать его в совет директоров несмотря на все нападки власть придержащих. И он не подвел их.

Беда была в том, что его дело было некому продолжать и развивать. У людей было подспудное чувство, что стоит только немножко продержаться на плаву – а там и помощь подоспеет, что такой откровенный грабеж и маразм, который происходил вокруг нас, не могут продолжаться вечно, что народ опомнится и поднимется в защиту отбираемых у него с каждым днем прав… Но время шло, прав становилось все меньше, Владиславы Андреевичи становились все старше – а люди все не поднимались в защиту своих прав. Потому, что они перестали осознавать себя народом…. И Советский Союз тихо догорал, как угасающая свеча – вместе с жизнями Владислава Андреевича и таких, как он. Вот вам и роль личности в истории…

…На своем заводе Сонни быстро сделал все, что мог. Старые инженеры не знали, чем его еще занять, к тому же у них была своя работа, которую надо было делать. Мы договорились, что они дадут ему чертежи изобретенной ими ветряной турбины, а он уже сам обработает их и внесет в них какие-нибудь усовершенствования – для включения в свой доклад по практике. Никто, естественно, не требовал с него никакого копирайта: мы – культурные люди, а не крохоборы.

Сонни мог теперь спокойно заниматься дома – и посмотреть, наконец, Москву и другие города, о чем он очень мечтал.

Теперь практика предстояла мне- для моей учебы в университете. Мне предстояло создать макет курса русского языка для иностранцев.

Собственно говоря, у меня на курсе практика была не обязательной. Но я решила совместить приятное с полезным – и сама вызвалась ее себе устроить.

В местном пединституте, где когда-то из иностранцев учились только кубинцы да болгары, тоже многое изменилось. Открылся – не знаю, с какого боку-припеку, но открылся – медицинский факультет, и на него завезли целую группу камерунцев.

Раньше камерунцы как раз не приезжали учиться в СССР – Камерун не был страной социалистической ориентации. Но теперь обучение иностранных студентов тоже перешло на хозрасчет, а для камерунцев учиться в России было несравненно дешевле, чем во Франции. Образование к тому же все еще было качественным: получив его, подавляющая часть камерунцев не возвращалась домой, а уезжала во Францию, где сразу же находила работу во французской системе здравоохранения. Платили им, естественно, намного меньше, чем французам. Но они радовались и тому. Обучение в России стало не средством приобрести знания, чтобы помогать своему народу, а билетом на Запад…

Меня прикрепили к группе таких камерунцев: 12 парней и одна девушка. Со странным именем Дельфин. Когда мои новые ученики узнали, что мой муж – чернокожий, их восторгу не было предела! Сонни был принят ими не просто как свой – на него еще и поглядывали с уважением как на «своего человека с Запада»!

Вскоре все 12 пожаловали к нам в гости. Наш двор хотя уже и привык к моим экзотическим гостям, такого еще не видывал, старушки-соседки поглядывали в щелки в занавесках, а дворовые дети бежали за камерунцами и вопили что-то про джунгли.

– Да… ну ты даешь!- только и сказала мне мама и побежала ставить на плиту котелок с картошкой и чайник. Тортик камерунцы принесли с собой.

Изо всех 12 особенно мы подружились с Дельфин и с ее другом Мишелем. Мишель, красивый и умный парень, метил в ординатуру, но все равно собирался потом уехать во Францию. На Сонни он смотрел с открытым от восторга ртом, даже походке его старался подражать. У них вообще было много общего: с Дельфин он обращался почти так же, как Сонни со мной – тоже постоянно внушал ей, что она «глупая», что без него она «ни на что не способна», и так далее. Дельфин ссорилась с ним, уходила от него, он ее преследовал, клялся, что изменится и что он ее любит, и все повторялось с начала… Никогда не пойму, зачем это умным и симпатичным-то людям нужно таким образом самоутверждаться – унижая и мучая других.