Совьетика - Ирина Маленко

Николай Сергеевич словно не замечал всей пены из Маяковского, заполнившей московские улицы. Он рассказывал о Москве так, будто она оставалась прежней – кипучей, могучей, никем не победимой, а не превратилась в один гигантский рекламный стенд для чужой продукции, за которым прятались бордели, бутики и казино. Чем больше я слушала его, тем быстрее расходились у меня в душе нагнанные всем увиденным и услышанным в тот день в столице тучи.

Вот он – советский человек, настоящий, живой, интеллектуальный, пытливый, всем интересующийся, знающий то, о чем он ведет речь, досконально, а не так, как «профессионал западного типа»: лишь «от» и «до», пытаясь тем не менее нахраписто рассуждать о сферах, в которых он ноль без палочки. Наш, советский интеллигент доперестроечного образца – настоящий энциклопедист!

Я даже боялась, что недостаточно хорошо переведу для Сонни все то, что он говорил. (Шак уже неплохо понимал по-русски.)

Мы набродились по городу так, что гудели ноги. И Николай Сергеевич позвал нас к себе на чай. Жил он в одном из знаменитых сталинских домов на набережной -я еще никогда не бывала внутри них. В этих домах жили люди, которых называли советской элитой – ученые, режиссеры, художники, дипломаты. Люди, добившиеся того, чего они достигли в жизни, своим трудом, а не ограблением других, не обманом и не с кем-нибудь переспав.

Квартира нашего нового знакомого поразила нас изумительным видом на Москву-реку и… удивительной скромностью обстановки. Все вокруг было завалено книгами. Кран на кухне подтекал, бачок в ванной работал с трудом, старенькая мебель была покрыта пылью. Раз в неделю к профессору приходила дочь с внуком, делавшая у него уборку. А сам он просто витал в других сферах.

Мне это было знакомо по себе. Конечно, я не претендую на энциклопедические знания. Но у меня тоже вполне может подгореть на кухне картошка, потому что голова моя занята проблемами другого масштаба: кто победит на предстоящих выборах на Ямайке или каково сегодня положение с транспортом на Кубе. Сонни не понимал этого. Сеньор Артуро не понимал этого. Когда я начала писать дипломную работу и периодически забывала из-за этого вымыть кастрюлю сразу после обеда, он совершенно серьезно говорил мне: «Разве ты не могла написать ее за выходные?»

Сонни окинул взглядом видавшую виды мебель и невзрачненькие занавески – и по его взгляду я поняла, что шкаф- Гриша произвел на него гораздо большее впечатление, чем профессор. Чем дальше, тем все сильнее я чувствовала, как мало у нас с Сонни общего. А мне так хотелось, чтобы он понял, как мы жили раньше, понял, по чему я теперь так тоскую, понял – и оценил бы…

К капиталистическому обществу и его ценностям у меня оказался прочный иммунитет : реклама, как я уже упоминала, на меня не действовала совершенно и только вызывала у меня раздражение – да такое, что я часто переставала покупать именно то, что особенно сильно рекламировалось. Больше всего меня возмущала реклама женских прокладок и тому подобных вещей. Когда я ее впервые увидела, у меня горели уши: личное, интимное, о чем у нас никогда в присутствии мужчин не говорилось, нагло выплескивалось на всеобщее обозрение! И зачем? Ведь это такая вещь, которую все равно купят! Не автомобиль, не диван, не страховка от пожара. У меня было такое чувство, словно меня лично публично раздели. Я дала себе слово никогда не покупать ни один из рекламируемых по телевизору брендов этого предмета. И пусть аятоллы от либерализма не говорят мне «не хочешь – не смотри!». Как будто бы тебя предупреждают на экране заранее, когда врубают ее в середине хорошего фильма! К слову, я была не одинока даже в толерантом обществе в своем отвращении к подобного рода вторжению в личную сферу: многие мои голландские знакомые обоих полов как только на экране появляются прокладки, неважно, с крылышками или без, моментально переключают телевизор на другой канал. Но толерантное общество упрямо продолжает навязывать нам свое свинство.

В отличие от Сонни, мне не хотелось стать миллионером. Бренды были для меня пустым звуком (помню, как он отчаивался, посылая меня в магазин с наказом купить, например, Pringles . «А что это?»- с недоумением переспрашивала я: надо же знать, что это такое, чтобы знать, на какой полке в магазине его искать!). И, как он ни старался, мне ну ни капельки не хотелось «начать собственное дело». Дела начинают в уголовном розыске, а не в своей жизни!

Сама идея просто была для меня совершенно непривлекательна. Видела я таких бизнесменов по экспорту/ импорту, вроде его приятеля Венсли: с кучей красивых визитных карточек, периодически скрывающихся от налоговой полиции, периодически меняющих название своей шарашкиной конторы, гордо именующейся каким-нибудь экзотическим словом и периодически объявляемых банкротами…

Почему я непременно должна хотеть иметь собственный магазин/ресторан/топчан для чистки обуви – «добровольно, но в обязательном порядке»? С какой это стати считается чуть ли не неприличным этого не хотеть? Разве все на свете обязаны хотеть играть на скрипке? Разве всем позарез необходимо научиться вышиванию крестиком? Точно так же и с вашим «бизнесом»….

Но, как я уже сказала, ощущение того, как же мало у нас с Сонни общего, все углублялось, и я решила, что надо будет как-нибудь с ним об этом поговорить. В спокойном тоне, конечно. Что-то надо с этим делать. Чувство счастья, бывшее у меня несмотря на все перипетии и трудности в первые два года нашего брака, после возвращения с Кюрасао быстро начало тускнеть…Депрессия приходила и уходила, словно морской прилив и отлив, а вот чувство счастья однажды ушло и с тех пор так больше и не возвращалось…. Но я не знала – может быть, это нормально? Может быть, так и полагается в браке?

…От Николая Сергеевича мы поехали к Алексу. Алекс у нас был из тех, кто поддержал перестройку, поэтому я и не намеревалась делиться с ним своими чувствами по поводу того, что я думаю о происходящем в нашей стране. Какой смысл?

Алекс встретил нас радостно. Мы говорили о бывших институтских друзьях – кто сейчас где, кто чем занимается. Сам Алекс, дипломированный документовед, чем-то торговал. И с гордостью показывал нам имеющиеся у него акции АО «МММ», которые, по его словам, должны были принести ему баснословные доходы. Я только бровями повела. Но Алекс не заметил этого. Он уже ругал на чем свет стоит своих бывших соотечественников -латышей, за независимость которых он так недавно сам выступал. Несмотря на то, что он родился в Риге и свободно говорил по-латышски с детства, а в паспорте у него на латышский манер было записано «Алексейс Курбатовс», своим его они так и не сочли…

Покончив с латышами, Алекс перешел на рассказ о том, как они с Любой поучаствовали в Москве в телевизионном ток-шоу. Все началось с того, что Люба увидела в газете объявление: для участия в ток-шоу требуются семейные пары, у которых нетрадиционные представления о семейной жизни. Люба посоветовалась по телефону с Алексом (она жила у себя под Курском, он – в Москве, и виделись они 2 раза в год), и они решили подать заявку на участие. Их нетрадиционность заключалась в том, что они не требовали друг от друга верности и не спрашивали друг друга, кто как жил те полгода, что они друг друга не видели.

На ток-шоу на Любу стали нападать и стыдить ее. Она у нас девушка упрямая: если ей сказать, что дважды два – четыре, она непременно ответит, что восемь, и Любу понесло… «Бросая вызов толпе», она наговорила там такого! И только уже приехав домой и начав смотреть передачу, с ужасом осознала, что смотрит ее не только она сама, но и все ее родные, знакомые и коллеги по работе…

– Любка потом месяц на улицу без темных очков не выходила!- хохотал Алекс, – Мне-то проще, мои предки теперь в Германии, брат- в Израиле. Мне даже понравилось, когда меня на улице узнавали.

Мы засиделись у него допоздна. Но я все равно хорошо выспалась – потому что не надо было ночью вставать к Лизе. Хорошо, что мама взяла на два дня отгулы!…

Мы съездили потом еще в несколько окрестных городов- в нашей области. На автобусе. Так что это неправда, что я с Сонни в России «никуда не ездила». Маленькие провинциальные городки нам обоим были намного приятнее, чем Москва, хотя и по разным причинам: мне – потому, что там мне казалось, что жизнь осталась прежней, там было намного больше остатков социализма, а Сонни – потому, что там еще можно было купить что-то сделанное в самой России. Причем чем дальше от Москвы, тем более интересные и хорошие российские вещи можно еще было найти в магазинах. (Например, наши отечественные, а не китайские игрушки для Лизы. Или фотообои с настоящим русским пейзажем, а не с пальмами.) И каждую следующую нашу поездку в Россию надо было уезжать для этого от Москвы все дальше и дальше и дальше….

Самым нашим любимым городом в России стала Калуга, с ее вздымающейся в небо серебряной ракетой у музея Циолковского на обрывистом берегу Оки, с которого открывался щемящий мне сердце такой родной, такой русский пейзаж….