Жизнь и удивительные приключения Нурбея Гулиа - профессора механики - Александр Никонов

В последний рабочий день 6 октября я пришел на работу ровно в 9 утра, чтобы не было повода подловить меня за опоздание. Но я не узнал отдела. В большой комнате стоял празднично накрытый стол, на котором были расставлены грузинские яства и возвышался бочонок вина. Пораженный этим событием я спросил, по какому это поводу:

— По твоему поводу! — был ответ Хвингия.

Аллочка Багдоева, много лет спустя рассказала мне, что я, посмотрев на этот стол, покачал головой и философски заметил:

— Эх, при жизни бы так!

Но я сам этой моей реплики не помню. Потом я забрал трудовую книжку и другие документы, и снова пришел в отдел. Были тосты за мой успех, за то чтобы «обо мне было слышно», а Хвингия пожелал, чтобы в России мой «писк» был бы услышан, если меня надумают-таки «давить».

По грузинскому обычаю после поедания вареной телячьей лопатки — «бечи», на этой плоской кости, как на доске, каждый написал свое пожелание. Я эту «бечи» возил с собой повсюду, где пришлось жить, и часто рассматривал пожелания. Особенно понравилось мне: «Помни Грузию — мать твою!» Кто писал, не знаю, но видимо, искренне.

Что ж, буду помнить Грузию, навек не забуду — твою мать!

Глава 5. Тольятти, Тольятти …

Итак, мой друг и наш герой успел унести таки ноги с грозного Кавказа, где его могли «задавить» так, чтобы он и пискнуть не успел. Теперь он навек не забудет Грузию (твою мать!). А в городе «коммунистического будущего» его, конечно же, ждали с распростертыми объятиями, с отеческой заботой ректора — «дяди Абраши». И романтические волжанки подбрасывали в воздух свои чепчики в ожидании кавказского донжуана!

«Размечтался, маразматик!» — пользуясь лексиконом нашего героя, констатирую я истинное положение вещей. В городе на Волге моего друга ждут обманы и разочарования, чуть не доведшие его до суицида, предательства товарища и любимой женщины, собственные малодушие и слабость. Нет, были и приятные моменты, например, научные успехи, а особенно — любовь самой красивой и «правильной» женщины в его жизни. И это немалого стоит!

Но пусть об этом расскажет сам герой, ему-то виднее…

Веселенькое начало

— Тольятти, Тольятти, в тайге и на Арбате — Тебя я не забуду никогда!

Это слова из гимна городу, сочиненные, кажется, сыном ректора Левой, моим будущим студентом-отличником и хорошим парнем. Действительно, Тольятти я не забуду никогда — почти три года, проведенные в этом городе, были ярким этапом моей жизни. Я впервые столкнулся с совершенной самостоятельностью в жизни. В Тбилиси была семья, с ее мнением приходилось считаться, было много знакомых, родственников и товарищей. В конце концов, я первые лет двадцать моей жизни непрерывно прожил там, худо-бедно, но знал законы тамошней жизни, местный менталитет. В Москве рядом были мои благодетели — Федоров и Недорезов, уберегавшие меня от очень непродуманных поступков, была моя любимая Таня, наконец, там жил мой дядя.

А здесь — все ново! Начиная с самого города, который частично, построен на территории бывшего Ставрополя на Волге, большей частью затопленного Жигулевским водохранилищем. Если переплывать водохранилище на катере, то под водой, как в сказочной Винетте, были видны затопленные дома и другие постройки. Мне казалось, что я видел даже затопленную церковь.

В Тольятти постоянно дули ветры, часто несущие с собой пыль, и сторожилы шутили: «Раньше был Ставропыль, а теперь — Пыльятти!». Совершенно неожиданно может разразиться гроза с ураганными порывами ветра, страшными молниями и градом, а через полчаса — снова светит Солнце.

Новое, странное название города, российского и не маленького, названного в честь итальянского коммуниста Пальмиро Тольятти. Может из-за того, что завод большей частью был куплен у итальянцев? Но ведь у итальянцев-капиталистов, а не голодранцев-коммунистов; вот и назвали бы, например, в честь основателя концерна «Фиат» — Аньели. А то, ни с того, ни с сего — Тольятти! В Италии его почти никто не знает, а тут огромный город имени неизвестного дяди с трудновыговариваемой фамилией. Нет, пора переименовывать!

Новым и совершенно неожиданным оказалось у меня и местожительство — поселили меня в отдельной комнате, как ни странно, женского студенческого общежития. В других общежитиях свободных комнат не оказалось. Комната моя была на втором этаже двухэтажного деревянного дома, так называемого барака. В коридоре, на кухне, в холле у телевизора — одни девицы. Вроде бы, это и хорошо, но это — студентки, а на студенток — табу!

Заходил я на кафедру, познакомился с заведующим — пожилым человеком без ученой степени со странной фамилией — Стукачев. Звали его Михаилом Ильичом. Остальные преподаватели тоже были без ученых степеней, кроме одного, прибывшего прямо к началу занятий — в конце августа.

Прибыл он из Еревана и фамилию имел тоже странную — Поносян, Григорий Арамович. Панасян, Полосян, Погосян — слышал, а вот Поносян — нет. Может быть, при регистрации рождения где-нибудь в глубинке, ошиблись буквой. В школе, наверное, «Поносом» дразнили. А может, по-армянски это очень благозвучная фамилия; «Серун», например, (или «Серум») — по-армянски это «любовь», а по-нашему — черт знает что!

Так этот Поносян имел степень кандидата наук, работал доцентом в каком-то ВУЗе Еревана, и как он признался мне, приехал из-за квартиры. Григорий Арамович был лет на пять старше меня, полный, сутулый, с грустными черными глазами, в которых отражалась вековая скорбь вечно угнетенного армянского народа.

Он был очень обрадован, что я тоже с Кавказа: — родная душа, — говорит,

— будет с кем поговорить! И тихо предупредил: — со Стукачевым не откровенничай, он оправдывает свою фамилию!

Стукачев собрал лекторов кафедры и предложил поделиться со мной «нагрузкой». Лекторы мялись, не желая отдавать своих «потоков», а поручить вести за кем-то из неостепененных преподавателей семинары, кандидату наук было неэтично. А Поносян предложил вообще не загружать меня до весны, дескать, пусть новенький освоится, подготовит свой курс лекций, и так далее. На зарплате же это не отражалось — тогда все получали ставку, независимо от нагрузки.

На том и порешили, и я был очень рад этому — не надо было готовиться к занятиям. Так и «болтался» по общежитию, по городу, начал тренироваться в зале штанги при институте. Поносян жил в другом — преподавательском общежитии, расположенном далеко, а мое, фактически, было во дворе института.

Но день ото дня мне становилось все скучнее и скучнее. Ни одного приятеля, а главное — приятельницы! И начал я потихонечку попивать в одиночку, дальше — больше. Вот так, начиная с утра, наливал себе в стакан грамм сто водочки и шел на кухню жарить яичницу. В столовую или ресторан в Тольятти тех лет не пробьешься — километровые очереди. Сижу в своей келье, слушаю, как мимо моей комнаты ходят студентки, а шлепанцы их — «хлоп-хлоп» по голым пяткам. Я аж дверь запирал, чтобы ненароком не выскочить, не схватить какую-нибудь из тех «голопятых», да затащить в комнату и изнасиловать. А там — хоть трава не расти! И наливал новую «дозу» в стакан.