Избранное - Леонид Леонов

Сержант (жмурясь и выходя на свет). Кажется, задремал.

Конец третьего действия

Действие четвертое

Вечер того же дня, и землянка та же. только трофейный брезент теперь с помощью колец укреплён на проволоке перед лавкой, где сидит Темников; да пёстрый домотканный половичок постелен на лестнице для тишины; да лампа уже повешена над столом. Фитиль её привёрнут на малый огонь, чтоб не тревожить больного. Вокруг стола, с той же целью сдвинутого подальше от занавески, идёт заседание. Под тулупом замысловато похрапывает Бирюк: посла одного в особенности затейливого пассажа все — Травина, Похлёбкин и Мамаев, оторвавшись от дневничка, — с удивленьем и почтительно взирают на спящего.

Похлёбкин (почти с научным любопытством). Царапина, что ль, в горле у него? Спираль какую выгибает...

Мамаев. Всё забыл, дитя лесное.

Травина дважды кашлянула погромче. Бирюк заворочался и умолк.

Травина. Продолжай, Похлёбкин.

Похлёбкин. ...Итак, спрашиваю, товарищи: кто же именно, несмотря на все эти успехи, виноват, что темпы нашей подрывной деятельности всё-таки занижены? Отвечаю на указанный вопрос. (Твёрдо.) Я!.. доверился в этом отношении Дракину. И хотя сей главный сверчок, как ценно отметил нам товарищ Мамаев, ещё не пойман, имеем надежду, что недолго покойный Хирнер поскучает без любимого дружка. (Мамаеву.) Не марай, дружок, тетрадочки, а найди на прежней страничке приговор. Фамилия та же... только Степана впиши, а Максима вычеркни.

Травина. Надо ещё решить, кто с тобой ночью отправится, Василь Васильич! Удастся тебе в село ворваться — в одну ночь наверстаешь.

Она не досказала: из-за занавески вышел сержант. Он посутулел, и что-то новое объявилось в его походке. Как человек, которому некуда спешить, он выпил воды из ведра, вытер укоротившиеся свои усы и стоит, бездельно глядя в лафетную ступеньку лестницы.

Сержант. Эх, хороша, сытна земли родной водица...

И сам вслушивается в невозвратимое эхо своих слов. Трое из-за стола смотрят ему в спину. Так идёт время.

Похлёбкин. Что ж хозяина-то покинул?

Сержант. Там гражданочка сидит... (В пол-оборота ко всем и понизив голос.) Потешить бы его, други, напоследок. Провожать — так весёлой песней, чтоб земля дрогнула. Шибко любил песню этот человек.

Похлёбкин (Травиной). Добеги налегке до четвёртой. Там у нас все песенные. Да немого прихвати на случай.

Травина (выйдя из-за стола). Не вреден ему шум-то?

Сержант. Теперь ничего ему не вредно, хозяйка.

Травина раскрывает дверь и задержалась на пороге; на её лицо, едва уловимый, ложится отблеск далёкого зарева.

Травина. Товарищи, кажется, Кутасово горит.

Оповестив, она уходит. Все движутся к выходу взглянуть на багровое отражение в зимнем небе. На соломе ворочается от холода Бирюк.

Похлёбкин. Епархия моя догорает...

Его голос дрогнул. Все стоят молча, опустив руки.

Мамаев. Жена у меня там... была.

Похлёбкин (положив ему руку на плечо). Ты так воюй, Мамаев, ровно ничего у тебя не осталося... ни жены, ни яблоньки под окном. Ничего... окроме гнева да громадного отечества!

Бирюк (приподнимаясь с соломы). Тепло-то наружу выпускаете, окаянные. Чай, не лето!

Мамаев. Огонь в Кутасове, Максим Петрович.

Потирая заспанное лицо, Бирюк тоже отправляется поглядеть.

Бирюк. Огонь — хорошо. Всяка горюха бывалая погорает... (Отходя.) Что это мне во сну-то представилось? Лошадь какая-то, некованая. Должно, к морозу.

Два мужика появляются у входа. Очень довольные, они поталкивают друг друга локтями, блестят ровными зубами и молчат.

Похлёбкин. Остальные-то где же, мигуны!

Второй мужик. Идут... (И ему как будто жалко разлучаться с таким весёлым известием.) Слыхал?.. Дракин вернулся. Пьяненькой, видите ли что, а глаз хи-итрый имеет.

Первый мужик. Чего врёшь! Тоскливый, выпитой глаз.

Похлёбкин. Разошлись, значит, с Ильёй-то? Взя-ять!

Бирюк. Не торопись, спугнёшь. А как залетит, мы его враз шапкой моей и накроем.

Он отводит Похлёбкина в сторону и, пока доверительно сообщает ему обстоятельства встречи с братом у Хирнера, в землянку возвращается Травина, с обитателями четвёртой. Между ними — парень с гармонью, Донька и немой. Сержант размещает это множество по краям, оставляя середину свободной.

Сержант. (отрывисто и стоя посреди). Ну, баяны... погостил у нас степной орёл, пора и улетать. Уж самолёт за нами вышел. Спасибо за хлеб, за угол, за тёплую русскую любовь. Повеселите напоследок молодых!

Злым небрежным махом он откидывает занавес. Рука Темникова лежит на плече Лены, сидящей у его ног. Строгая, похудевшая, с чёрным пятном на щеке..Лена медленно обводит взглядом собранье.

Дмитрий Васильич!.. Песней хотят угостить тебя напоследок. Любимой твоею. Давай, баяны...

Несмелые голоса: «Кому заводить-то?» «Доньке надоть. У его голосочек резвый, как на крылосе...» «Давай, Доня, не торопись!» Следует взмах какого-то добровольного регента, но нет песни. Закусив губу, Донька смотрит на лейтенанта, и детская слёзка катится по его щеке. И вдруг, глубоко заглотнув воздух, точно птица вскинула крылом, он пронзительно и высоко, без сопровождения гармонии пока, запевает про коня, как гулял он в последний свой разочек при знакомом табуне... С третьей строчки подхватывают другие, а гармонист с силой разводит меха. Темников открывает глаза. И вдруг сержант, следивший за ним, движением руки и во всем разбеге останавливает песню.

Что, Дмитрий Васильич?.. Ты очами, очами скажи, я пойму. (Всем.) Времени у нас в обрез, баяны. Давай сразу на главный накал... А ну!

Длинноносый музыкант кивает в знак того, что принял команду. Лица делаются истовей и суровей, когда кожаной грудью набирает воздуху гармонь... Это начинается издалека, и сперва великая печаль звучит в протяжных и переливчатых аккордах. Тут предстаёт она вся, в злой и зимней своей красе, раздольная русская равнина, где ни птицы в небе, ни малой горочки на горизонте, лишь знойкий ветерок ударяется с разбегу в полысевшую рощицу; она струнно звенит. Нет, только нам гулять в этом обжигающем пространстве!.. И надо богатырски расширить плечи, чтоб не потеряться здесь, чтоб заполнить собою эту бескрайнюю ширь, чтоб не раствориться без остатка в этой чудовищной и прекрасной тишине. И вот убыстряется дыханье, и удалая, как от весёлого вина, дрожь пробегает в коленях; звонким речитативом ударяет в землю каблук, и первый вздох, лёгкий, как стружечка, срывается с души. Так, верно, рождалась русская пляска, — так возникала она и на проводах лейтенанта.

Похлёбкин мигнул немому... Уже еле видны суматошливые пальцы гармониста, а тот лишь снимает елоховой дубки кожанок с наставными рукавами, складывает поверх сношенную жилетку и овчинный треушок, и тихо, как бы робея, в васильковой выцветшей рубахе, подаётся на середину. И сперва то ли балует он, плечиком подразнивая огневой мах пляски, то ли боится ступить ногою на это вертящееся колесо... Но кто-то понукает сзади: «Разговаривай теперь, немота...» Потом приглушённое «э-ах!» скользит с чьих-то прикушенных девичьих губ. И пошёл, и заговорили ноги, и враз не стало на свете красноречивей немого мужика из горелой Путилинки. Порою всё спадает до прерывистого шопота, — и только по стуку западающих клавиш да по скрипу половиц можно угадать ритм происходящего неистовства... Недвижно, с полуулыбкой Темников следит за этим русским вихрем, где пальцы гармониста состязаются с ногами плясуна. Кто знает, о чём его гаснущая мысль! О девушке ли, с которой, не дав наглядеться до конца, разлучили вороги, — о родине ли, которая с материнской скорбью подносит ему этот последний дар?.. Воровато скрипит дверь, и в землянку заглядывает Дракин. Он обводит глазами по кругу: нет, не видать Бирюка, что непостижимо пропал из Кутасова. «Эге, да тут полное кабаре у вас!» — произносит он для начала и пробы. По молчаливому сговору, никто не смотрит на него теперь; и хотя никто не смотрит на него, только одного его все и видят теперь. Он пьяновато спускается, обходит краем и, остановясь возле Похлёбкина, со склонённой набок головой наблюдает за мастерством немого.