Словарь Ламприера - Лоуренс Норфолк

Людовик повернулся и пересек соседний ряд, ему пришлось протиснуться, потому что кадки с деревьями стояли слишком близко друг к другу, и король обнаружил, что и этот ряд был в полном беспорядке. Людовик снова двинулся вперед (по крайней мере, так ему показалось), но, оглядевшись, понял, что просто вернулся туда, откуда начал свой путь. Он постоял немного, а затем снова отправился в путь. Да, так уже гораздо лучше. Теперь перед ним вот-вот должно показаться озеро. Но вот он свернул под прямым углом, потом дорожка изогнулась дугой, сузилась, и король снова оказался на прежнем месте. Объяснить это было невозможно. Он сделал еще одну попытку, но на сей раз не успел пройти и нескольких шагов, как деревья на его пути сгрудились так тесно, что ему пришлось остановиться. Солнце радостно сияло, но ему от этого легче не становилось. Листья продолжали шелестеть со всех сторон. Людовик занес было ногу, чтобы сделать новый шаг, но сопротивление было слишком сильным. Он остановился. За спиной у него апельсиновые деревья в кадках тихонько переползали с места на место. Людовику очень хотелось сделать еще шаг, немедленно, сию же секунду. Листва, невидимые морщинки на глади искусственного озера и зеленые лезвия трав на газонах согласно раскачивались в такт порывам ветра. Сейчас он сделает шаг. Апельсиновые деревья двигались вокруг него по орбитам, как планеты вокруг солнца. Солнце застыло высоко над головой. Сейчас-сейчас. Людовик продолжал стоять на месте. Гелиографы лужаек вспыхивали и гасли, переговариваясь отрывистым двоичным кодом, на озере поднимались и опускались крохотные гребни, листья трепетали и замирали, все быстрей и быстрей, пока наконец послание не превратилось в расплывчатую кляксу; все дверцы и окошки гигантского механизма с безумной скоростью распахивались и захлопывались, разница между «точкой I » и «точкой 0» исчезла, и обе эти точки слились в одну сплошную Точку, в которой все следы и траектории пересекались и смешивались между собой, взаимодействовали и противодействовали друг другу, так что поле деятельности превратилось в поле вероятностей, а сетка следов — в облако, в котором любое событие могло произойти с такой же вероятностью, как и не произойти; и теперь, по крайней мере с этой точки зрения, вся беспорядочная мешанина происходящего оказывалась предельно и ослепительно ясной.

Антициклон постоял над Пиренейским полуостровом, с любопытством заглянул в Бискайский залив и двинулся к северу. Пролетев над побережьем Атлантики и миновав устье Жиронды, он направился к острову Олерон. Впереди и позади него мчались свежие ветры. В самом сердце его продолжали царить спокойствие и тишина. Сидя на склоне холма и глядя с высоты на причал, Дюлюк и Протагор почувствовали, как в спину им дышит ветер с востока. Они сидели лицом к солнцу, все еще высоко стоящему в небесах. Они терпеливо ждали. Скоро прибудут повозки. Потом опустится ночь. Через некоторое время после захода солнца они зажгут сигнальный маяк, а еще некоторое время спустя получат ответ на сигнал. И тогда изо всех их напряженных усилий и усилий их заморских партнеров, изо всех тщательно продуманных и спланированных встреч и случайных столкновений, когда для каждого аргумента находился контраргумент, а почти любая сила наталкивалась на другую, направленную в противоположную сторону, изо всего этого хаоса выявится одна-единственная данность, которая превзойдет все противодействующие силы и задаст движение в одном-единственном возможном направлении. В тот момент, когда «Вендрагон» причалит к их пристани, эта единственная сила тоже уравновесится суммой всех прочих, и последняя траектория завершится в точке финала.

Ветер начинал утихать, и Дюлюк с Протагором обнаружили, что на них снизошло странное спокойствие. Они переглянулись, а потом снова обратили взоры к морю. Механизмы достигли взрывоопасной стадии, и на море взирало с небес око надвигавшегося шторма. Недвижный центр антициклона остановился прямо над Рошелью.

По мере того как тянулись и уползали прочь летние месяцы, Назим все отчетливее понимал, что теряет почву под ногами. Он стоял на солнцепеке у пристани Батлера и смотрел, как «Вендрагон» покачивался на волнах. Так проходили дни и недели. Иногда, исключительно ради разнообразия, Назим принимался бродить по набережной Темзы, глядя на темные окна дома Ле Мара. Но «Вендрагон» был уже загружен товаром и позабыт своими хозяевами, а Ле Мара, казалось, просто растворился в воздухе.

У Назима даже не возникало сомнений в том, что враги знают о его существовании. Он с самого начала дал понять Ле Мара, что наблюдает за ним в порту. Он был чужеродным телом, песчинкой, затесавшейся в отлаженный механизм их работы. Назим старался убедить себя, что само его присутствие в качестве наблюдателя создаст своего рода давление, под влиянием которого деятельность его врагов хоть как-то проявится и Назим обнаружит хоть какой-то след, любую зацепку. Но он глубоко заблуждался. По правде говоря, действия его врагов сейчас для него были ничуть не более понятными, чем девять месяцев назад, когда он ступил на землю Англии с трапа «Ноттингема». Они готовились, наверняка к чему-то готовились. Но к чему?

Вечер, который он провел в наблюдении за фабрикой Коуда, конечно, кое-что прояснил, однако все события остались загадочными. Две девушки, похожие на сестер-близнецов, в одинаковых платьях; черная карета, Ле Мара и его партнер-здоровяк; и в кабаке — юноша в черном. Казалось, события, очевидцем которых стал Назим, не имели отношения ник чему выходящему за пределы самих этих событий. Он будто наблюдал какую-то сложную настольную игру или механизм, который собрали, а потом разобрали на части. В центре же всех этих бесцельных действий стоял Лжеламприер. Игрок? Перводвигатель? Пешка? Этого Назим не знал, но настоящий Ламприер был мертв, был убит в комнате в переулке Синего якоря.

Назим порылся в карманах в поисках талисмана, доставшегося ему в ту ночь. Знала ли эта женщина, чьи серо-голубые глаза смотрели на него с миниатюры, что ее сын мертв и замещен каким-то сомнительным двойником? Враги Назима не могли не знать, что ему все это известно, но тем не менее они не обращали на него внимания, и это пренебрежение сводило его роль к какой-то незначительной помехе на самой периферии их деятельности. И сфера влияния наваба, соответственно, уменьшилась, его приказы Назиму превратились теперь в неуверенные предположения, в общие тенденции поведения эмиссара. Назим прекрасно помнил свою изначальную задачу. «Найди их, убей их, верни мне то, что принадлежит мне…» Но теперь спешить было некуда, и Назиму казалось, что он смотрит длинный сон, вращаясь между двумя обманными спиралями и не включаясь целиком ни в одно из этих круговращений.

Итак, он плыл в потоках летнего зноя, и вялые месяцы старились и умирали на его глазах. Обратив внимание на «трудовой конфликт», повергший в оцепенение шумные причалы, Назим подумал о сходстве этого внешнего оцепенения с его собственным внутренним параличом. Мир его теперь ограничивался темным сводом подвала, где он лежал, прислушиваясь к слабым шорохам, доносившимся с верхнего этажа, где медленно двигалась Карин. Назим отступил в свои сновидения, где ослепительный солнечный свет и красные скалы давали ему другую перспективу и другую точку зрения на понимание смерти. Там его всегда ожидало лицо Бахадура, не ведавшее удивления. Он просыпался от запаха разложения, вторгавшегося в чистую тишину сновидения. Медленное угасание и быстрая смерть; разные виды человеческого конца. Что-то подсказывало Назиму, что эти две формы проявления смертности противоположны друг другу. Слишком человеческая бренность и слабость женщины были именно тем, чего недоставало Бахадуру, летящему вниз со скалы; в лице его дяди чувствовалась необычная холодность, когда тот указывал на свою грудь. «Мы меняемся изнутри…» Что же с ним случилось? Что случилось с ними обоими?

К концу июня стало жарче, и Назим начал замечать, что в городе что-то происходит. Казалось, что вся энергия городских улиц бесцельно вращается по замкнутому кругу. Горожане при всем их разнообразии будто натянули на себя одинаковые маски; отличить их друг от друга можно было с большим трудом. На всех рынках столицы происходили одинаковые сделки и велись одинаковые переговоры. Город словно неустанно кружился вокруг своей оси, бесконечно повторяя каждое движение.

Но с приближением июля Назим заметил кое-что новое. Лозунги пестрили чуть ли не на каждой стене. У города появилась новая особенность, хотя с виду она пока что выглядела простой небрежностью, выражаясь в том, что на мостовых не убирали мусор, а по ночам перестали зажигать фонари. Ночные патрули проходили над подвалом все с меньшей регулярностью, а в конце концов и вовсе исчезли. Теперь Назим чаще отваживался выйти из своего укрытия и бродил по ночным улицам, незаметно проскальзывая в трактиры и кабачки и прислушиваясь к городским сплетням. Он видел, как вокруг уличных ораторов собираются толпы слушателей. В июле на улицах и площадях умножились голоса, говорившие с иностранным акцентом, и сразу появились компании, подозрительно оборачивавшиеся на него, когда он проходил мимо в своем плаще и широкой шляпе, скрывающей лицо. Их недоброжелательное внимание ползло за ним следом, пока он не исчезал из виду. Во вторую неделю месяца начал дуть горячий ветер, а толпы на улицах стали более многолюдными. Группы людей бродили по главным проспектам с таким видом, словно обрели некую цель, подавленную, неясную, но уже ощутимую. Назим чувствовал, как с каждым последующим днем эта цель становится более отчетливой; множество разнообразных желаний сливались воедино, в некое общее стремление, жаждущее удовлетворения. Все повторялось… Это было знакомо. Откуда знакомо — этого Назим не понимал. Но он чувствовал, что ему тоже удалось сконцентрироваться. Он возобновил дежурства у дома Ле Мара и у заброшенных доков; оказалось, что доки не бездействуют, а просто выжидают, точно так же, как и сам Назим. Улицы гудели от сдерживаемых намерений, подобных его собственной цели, и по мере того как в городе росла напряженность, Назим чувствовал, что он узнает что-то ему знакомое. Предчувствие перемен собралось внутри него в тугой узел, сжимавшийся все туже до тех пор, пока вечером двенадцатого июля не лопнула первая нить.