Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

Узнала я, как опадают лица,

Как из очей выглядывает страх,

Как клинописи жесткие страницы

Страдание выводит на щеках,

Как волосы из пепельных и чёрных

Серебренными делаются вдруг,

Улыбка вянет на устах покорных,

И в сухоньком смешке дрожит испуг.

И я молюсь не о себе одной,

А обо всех, кто там стоял со мною

И в дикий холод и в июньский зной,

Под красною ослепшею стеною.

Второй признак эпохи по Солженицыну – прикрепленность. С 1934 года была введена прописка и режим прописки. Этот режим прописки потом был окрещен после войны как второе крепостное право большевиков - ВКП(б), то есть эту аббревиатуру расшифровывали иначе.

Третье отличительное свойство – это скрытность, недоверчивость. Солженицын приводит много таких примеров, но я приведу один свой собственный, который относится к 1984 году. В 1984 году (за год до начала горбачевского царствования) было устроено полуофициальное чтение в Абрамцеве на не очень круглую дату со дня рождения Хомякова (180 лет со дня рождения). Первой там выступала я и после выступления меня останавливали много людей из так называемых бывших людей (потом они стали называться уцелевшими). Например, будущий секретарь дворянского собрания России Елизавета Владимировна Селиванова и говорила – “как это у Вас получается, ведь Вы говорите то, что думаете?”

Конечно, скрытность была и объясняется она отчасти и боязнью стукачей, но то, что пишет Солженицын – не мыслимо; до такой степени, что, например, жена мужу не сообщает, что она когда‑то сидела на Соловках, так как боится от мужа доноса[243].

Четвертый признак – это всеобщее незнание. Естественно, что все вызываемые (даже для слежки и даже отказывающиеся пойти на вербовку) давали подписку о неразглашении. Это неразглашение и приводит ко всеобщему незнанию и Анна Ахматова пишет

Хотелось бы всех поимённо назвать,

Да отняли список и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров

Из бедных, у них же подслушанных слов,

О них вспоминают всегда и везде,

О них не забуду и в новой беде.

А если заткнут мой измученный рот,

Которым кричит стомиллионный народ,

Так пусть и они поминают меня

В канун моего поминального дня.

Но та же Анна Ахматова вносит свой собственный корректив - не не знали, а не хотели знать.

Довольно известная фигура - Лев Копелев вспоминал, что его даже и приютили, ему даже и помогали, но не хотели слышать никаких рассказов о лагерных днях, потому, говорят, что, зная то, как же жить?

Пятый пункт – это стукачество. Надежда Мандельштам (вдова Мандельштама) вспоминает, что люди, поддавшиеся на вербовку, будут заинтересованы в незыблемости режима (это мы видели в наших 90-х годах). Но еще лучше об этом напишет Пётр Иванов в книге “Тайна святых”. В его апокалиптической главе есть сюжет “Дело десяти царей”. Там он пишет: “Заподазривание, поощряемое и награждаемое сверху, создаст атмосферу какой-то принудительной вражды друг к другу. Откуда идет заподазривание? – осуждение ближних всегда было главным пороком христианских обществ, утративших любовь”. (Как и до Траяна в древнем Риме учитывались даже безымянные доносы).

Шестой пункт – предательство, как форма существования. В том числе и самая форма предательства – это вести себя так, как если бы ничего не произошло. Например, Солженицын пишет, что академик Сергей Вавилов после расправы над своим великим братом пошел в лакейские президенты Академии Наук (“усатый шутник в издёвку придумал – проверял человеческое сердце”). А и Алексей Николаевич Толстой, советский граф, остерегался не только посещать, но и деньги давать семье своего пострадавшего брата. Леонид Леонов запретил своей жене, урожденной Сабашниковой, посещать семью ее посаженного брата С.Р. Сабашникова. А легендарный Димитров, этот лев рыкающий Лейпцигского процесса, отступился и не спас, предал своих друзей Попова и Танева, когда им, освобожденным по фашистскому суду, вкатили на советской земле по 15 лет - за покушение на товарища Димитрова (отбывали в КРАС-лаге в Красноярске).

Сталин был, конечно, глубоко незаурядный человек; он действительно понимал людей. Солженицын в другом произведении, “В круге первом”, уже энергиями Духа Святого скажет точнее и лучше: “Он понимал людей; он их там понимал, где они связаны с землёй, где их базис, на чём они стоят и без чего не устоят. А то, что выше, чем они притворяются, чем красуются – это надстройка, ничего не решает”.

Сталин имел обыкновение проверять, чту у человека базис, а что – надстройка, и он проверит не только Сергея Ивановича Вавилова, но и Анну Андреевну Ахматову; и так же как Сергей Вавилов, она проверки не выдержит.

Жестокость – еще один из признаков того периода. Жестокость очень часто формируется страхом; человек входит во вкус и уже другим мешает проявлять милосердие.

И последнее, рабская психология. Как всегда, - и это стиль Солженицына, - он дает как бы вселенское исключение из правил: “И вот в этом зловонном сыром мире, где процветали только палачи и самые отъявленные из предателей, где оставшиеся честные спивались, ни на что другое не найдя воли, где тела молодёжи бронзовели – спорт стал государственным делом, - а души подгнивали, где каждую ночь шарила серо-зеленая рука и кого-то за шиворот тащила в ящик. В этом мире бродили ослепшие и потерянные миллионы женщин, от которых мужа, сына или отца оторвали на архипелаг. Они были напуганнее всех: они боялись зеркальных табличек, кабинетных дверей, телефонных звонков, дневных дверных стуков; они боялись почтальона, молочницы и водопроводчика; и каждый, кому они мешали, выгонял их из квартиры, с работы, из города. Иногда они сами умирали прежде смерти своего арестанта; иногда, как Ольга Чавчавадзе, добирались до Сибири на могилу мужа, везя на могилу щепотку родной земли, да только никто не мог указать, под которым же он холмиком”.

Это, казалось бы, могло стать преамбулой для “Реквиема” Ахматовой. “Реквием” был написан под впечатлением ее собственной судьбы 1937-1938 года, то есть как раз в дни ежовщины. Заканчивает она свой ”Реквием” такими словами:

А если когда-нибудь в этой стране

Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласие на это даю торжество.

Но только с условием - Не ставить его

Ни около моря, где я родилась[244]

Давно уже с морем разорвана связь,

Ни в царском саду[245] у заветного пня,

Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов

И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь

Забыть громыхание чёрных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь

И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век,

Как слёзы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,

И тихо идут по Неве корабли.

“Реквием” сразу же стал ходить в списках, несмотря ни на какую “замордованную волю”, принёс ей не просто мировую славу; он принёс ей всемирное признание, которое не оспаривается и до сих пор. До “Реквиема” она была поэтессой - даже не поэтом - второго разбора или третьего. Поэтому большевистская верхушка ею и не поинтересовалась: Цветаеву‑то выслали, так сказать, далеко, а ею интересовались мало. Из всей большевистской верхушки у Анны Ахматовой была единственная покровительница (тоже второго или третьего разбора) - Лариса Рейснер, одна из “матерей Октября”, но в 1923 году умерла от какой-то заразной болезни.

К этому времени Анна Ахматова выпустила четыре сборника стихов: “Вечер” (за это еще и платил ее муж Гумилев), “Чётки” (1912 год), “Белая стая” (1918 год) и в 1921 году “Подорожник”. В этих сборниках львиную долю составляют так называемые бабьи стихи. Бабьи стихи – это совсем не те, которые написаны женщиной, а бабьи стихи, по бессмертному выражению Блока, - это те стихи, которые “написаны как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом”.

Среди этих стихов расцветают, как бы сказал Солженицын, “огненным цветом папоротника”, пожалуй, три вещи. Одно из них это – (1917 год)

Когда в тоске самоубийства

Народ гостей немецких ждал,

И дух суровый византийства

От Русской Церкви отлетал,

Когда приневская столица,

Забыв величие своё,

Как опьяневшая блудница,

Не знала, кто берет ее,