Классическая русская литература в свете Христовой правды - Вера Еремина

И как ее ущербная копия - домработница Наташа. Наташа тоже красавица, а исповедание Наташи после крема – “ведь и мы хотим жить и летать”. Вот ее разгадка – “жить и летать”, так же как и Маргарита, невидимо и свободно. Наташа даже просит Воланда, чтобы ее оставили ведьмой.

Этот феномен, пожалуй, лучше всех раскрывает Иоанн Шаховской. У него есть такой афоризм: “Чем привлекателен грех? Тем, что он вне закона, что он вроде благодати”. Именно, что летать-то – это вроде благодати.

Остальные герои романа всё-таки более или менее отвращаются, и если оказываются затянутыми в те тенёта, то они ими тяготятся. Например, буфетчик Соков, хотя и доверяет тому, что скажет Воланд, но боится ужасно и, в конце концов, уходит побитый, с исцарапанной лысиной и в совершенно мокрых штанах. Никанор Иванович Босой даже молитву запел, когда его привели на допрос; когда он видит Коровьева, то первое, что ему бросается в глаза, что предложение-то солидное, но что-то удивительно несолидное в его клетчатом пиджачишке и “в отвратительном, никуда не годном пенсне” (с разбитыми стеклами).

Секретарша председателя зрелищной комиссии Прохора Петровича Анна Ричардовна говорит – кота не стало, оказался толстяк, но морда-то у него кошачья. Варенуха – я не кровожадный, не могу я быть вампиром.

Даже Римский, несмотря на устойчивую ненависть к Лиходееву, но, увидев эти признаки тления на груди у Геллы, падает в ужасе и оказывается совершенно поседевшим в одно мгновение. Сосед Маргариты Николай Иванович вызывает у Воланда отвращение – “вот кого я отпущу с удовольствием, настолько он здесь лишний”, то есть он не имеет и в нем области. Дело в том, что Николай Иванович вовлечен в это дело блудной мечтой и блудная мечта не покидает его до самого конца, поэтому он ловит в воздухе “Венеру” (все ту же Наташу) раз в году и говорит – “зачем я, дурак, не улетел с тобой?”

Чему же верить в романе? Да ничему. Это правдивое повествование, как представляется в тексте, всё искажено дьявольской перспективой (на это тоже никто не обратил внимания).

Особенно это видно по фигуре Левия Матвея. Мы помним, что когда он появляется во вставном романе, то у него “нехорошая улыбка, обезображивающая лицо” (особенно в последней сцене с Понтием Пилатом). И опять - плохая улыбка; и смягчаться он стал, узнав, что Иуду зарезали, то есть, нет главного качества христианина – любви к врагам. Внешность Левия Матвея: сказано – он чёрен, оборван, покрыт засохшей грязью и смотрел по‑волчьи, исподлобья. Но, когда он является Воланду на стене дома Пашкова, то есть старого здания бывшей Ленинки, то его портрет - уже не во вставном, а в основном романе, - оборванный, выпачканный в глине (а там - покрыт засохшей грязью), мрачный (а там - смотрел по волчьи) человек в хитоне, в самодельных сандалиях, чернобородый.

Значит, основной роман в перспективе Воланда продолжает роман вставной. Ибо все признаки совпадают. Но это не всё. Об этом примерно написал Блок, у которого два стихотворения под названием “Демон”; и во втором “Демоне” сказано:

И, онемев от удивленья,

Ты узришь новые миры -

Невероятные виденья,

Создания моей игры...

Так вот, “создания демонской игры” - мы сейчас их‑то и разбираем. Спектр настроения Левия Матвея – тот же, что и в основном романе. Первое, с чем он является, – недружелюбный взор; второе – дерзкий ответ, конечно, с точки зрения Воланда; третье – поражение в словесном поединке.

В словесном поединке, где Воланд говорит, что, может, ты захочешь срезать с земли деревья, людей и всё живое, чтобы наслаждаться светом, - ведь это аргументация Достоевского. Когда Иван беседует с чёртом, то чёрт объясняет, почему он не “рявкнул осанну”, когда видел воскресшее Слово: “Я сам видел воскресшее Слово, Которое возносилось на небо, неся на персях душу одесную распятого разбойника; слышал истерические взвизги херувимов и уже хотел рявкнуть осанну, но не рявкнул, так как подумал, что тогда исчезнет необходимый минус; не будет никаких событий, в том числе и газет, потому что кто ж тогда будет на них подписываться?”

В своё время эта сцена была внимательно прочитана редактором “Русского вестника” Николаем Михайловичем Любимовым; и, хотя Достоевский печатался в бесцензурной печати[234], он поставил Достоевскому на вид, что, может, стоит выкинуть “истерические взвизги херувимов”, а дадим хотя бы “вскрики”. Достоевский отвечал – “да ведь это же дьявол говорит, он иначе говорить не может” (то есть Достоевский пишет настоящего дьявола).

Таким образом, этот диалог просто переписан с Достоевского, как, между прочим, и бывший рыцарь, то есть Коровьев, который тоже сочинил какой-то “каламбур о свете и тьме”.

Как развивается спектр настроений Левия Матвея в перспективе Воланда, то есть в создании его игры? После поражения в словесном поединке Левий Матвей впадает во всё большее озлобление – говорит, всё больше озлобляясь; затем затихает. Наконец, мольба Левия Матвея к дьяволу – “он просит, чтобы ту, которая любила его и страдала из-за него, взяли тоже”.

Вся эта сцена по тону перенесена из романа вставного. Во вставном романе Понтий Пилат говорит Левию Матвею – “ты называешь себя Его учеником, но не усвоил ничего из того, чему Он тебя учил”. Левий настаивает (уже в основном романе), “озлобляясь”, что “я не раб, я Его ученик”.

В чём заключается главная и последняя клевета дьявола? В том, что в так называемом “свете”, который ему ненавистен, люди не преображаются, они остаются прежними; они так же остаются запачканными глиной; они так же остаются всё в тех же своих страстях, всё в той же своей злобе и абсолютно не просвещенные светом изнутри.

Мы видели, что дьявол может внушать. Поэтому, какое отношение дьявола к писателю и к писательству, к писателям вообще?

Когда писатели идут провожать Берлиоза без головы, Маргарита спрашивает Азазелло – “Вы их всех знаете?” Тот отвечает – “всех до единого”.

Писатели все до единого дьяволу известны. Почему? Писатель даже не большой, но всё-таки творящий, обладает творческими энергиями; творческие энергии – это всегда энергии Духа Святого. И поскольку сам дьявол их не получает, он может их только заимствовать и именно у человека, которого он же сам сбивает с пути. Поэтому нужен соблазн дьявола и, прежде всего, над людьми творческого склада.

Конечно же, дьявол соблазняет, но не только соблазняет – не надо забывать, что дьявол не свободен, он действует только там, где ему попущено. В вариантах романа это проступает резче; был вариант, где Мастер спрашивает Воланда – “разве Вам могут приказать?” - и тот отвечает: – “о, да! Приказано отвести Вас”.

Каким образом даже Воланд как бы не торопится употребить свою власть? Это загадочный эпизод с Фридой. Эпизод с Фридой – это собственно слегка переиначенная гётевская Гретхен; это именно внебрачно забереневшая и убившая своего ребенка, убившая платком (задушила) и с тех пор этот платок подают ей каждое утро (она пытается этот платок уничтожить).

Когда Маргарита собирается оказать ей благодеяние (плата самой Маргарите за услуги на балу), то она говорит – “я хочу, чтобы Фриде перестали подавать платок”. И тут Воланд употребляет загадочное слово “взятка” – “она что, Вам взятку дала?” Выразился он иначе – “я думаю, что получение Вами взятки от этой дуры Фриды является невозможным, это несовместимо с Вашим королевским достоинством”.

Фрида‑то действительно – дура, ведь она хочет забыть; она хочет забыть, а ей надо помнить и просить – вопль-то достает и из ада и первым, к кому ей надо обращаться, - как раз к ребенку, к ребенку, который невинен и потому принят Господом.

Вместо этого Маргарита выхлопатывает ей окончательное забвение и, стало быть, окончательный ад. Тогда Воланд намекает ей, что, может быть, с Вашей стороны это психическая ошибка? Вот он и спрашивает её: “Вы – человек исключительной доброты, высокоморальный человек?” И та отвечает, что – “я легкомысленный человек; я попросила за Фриду, потому что имела неосторожность подать ей твердую надежду и теперь она верит в мою мощь и если я не удовлетворю ее желание, то не буду знать покоя всю жизнь” (тогда как только она собиралась утопиться, значит, речь о жизни вечной). То есть, её ходатайство продиктовано абсолютной оголтелой, самопожирающей гордыней и вот эта гордыня для Воланда понятна. Воланд и отвечает – “а тогда понятно”.

И когда Маргарита говорит Фриде “величественно”, именно как бутафорская царица, что “тебя прощают и перестанут подавать платок”, то Фрида простирается перед нею крестообразно, а после этого мелкие бесы ее утаскивают.

Крестообразно – это последнее напоминание о кресте. Но, конечно, для Маргариты это напоминание проходит бесследно, креста она не помнит, не знает и не признает.