Остров Буян - Степан Злобин

Последний лист он зажег от огня свечи и засунул в бумажную кучу…

В тот же миг охватило его желанье плеснуть водой и, пока не сгорело, залить, что успеет… С листами «Правды» сгорала вся жизнь, все мысли, мечты… Он бросился к бадейке, медным ковшом зачерпнул воды и… залпом выпил до дна…

Огонь разгорался. На красном бумажном пепле, пока он не остыл еще, выступали белые буквы…

Томила загасил свечу и лег на скамью, следя за игрой огня на бревенчатых стенах избы…

Оставив свой дом, Томила вышел к берегу Псковы и медленно брел вдоль реки, прислушиваясь к ее течению, к тихим всплескам рыбешек. Направился к мельнице: там у запруды был темный омут с водоворотом. Мрачный омут под сенью склоненной столетней вербы казался Томиле прибежищем покоя.

«Что был, что не был. Помрешь и развеешься дымом!» — подумал подьячий, глядя в тихое водное зеркало у плотины, и в первый раз в жизни смерть представилась ему не «тем светом», не раем, не адом, а пустотою небытия.

«Боязливец, бедненький, хоронишься от людей и от бога, и от себя бежишь. Ишь, совесть-то нечиста! — сказал он себе. — Люди на плаху лягут, а ты себе бучило уготовил от страха. А дерзни-ка со всеми держать ответ! Не дерзаешь? Писаньями заниматься, то дело твое. А ты город вздыми! А ты не дай городу целовать креста. А ты изгони архиреев… Ведь кругом измена творится. Ты пойди в собор, обличи Макария…»

И Томиле вдруг показалось, что слово его по-прежнему тронет сердца горожан, и если он призовет, то за ним восстанет весь город…

Томила не заметил, как настал день и вода посветлела, отразив голубое небо.

Услыхав звуки соборного колокола, созывавшего народ в Кром, он вскочил и поспешно пустился в город.

Идти было легко и почему-то весело и спокойно. Улицы казались просторными, небо стало выше и светлее, грудь дышала легко прохладным утренним воздухом.

Томила вошел в собор.

В духоте сбилась тесная, сдавленная толпа и раздавался глухой шепот.

Вчера, когда народ не пошел на благовест, новые земские старосты со всеми выборными Всегородней избы и с ними поместные и кормовые казаки все-таки принесли крестное целование. Потому сегодня, чтобы не дать целовать крест вразбивку, народ повалил к собору всем городом. Прохора Козу, Русинова и Мошницына упрекали в измене за то, что они согласились дать крестное целование прежде отвода от города царского войска.

Передвижение осадных войск от Петровских к Великим воротам заставляло «пущих бунтовщиков» и стрельцов не покидать стены и не идти к собору. Духовенство рассчитывало, что оторванный от стрельцов посадский Псков наконец удастся сломить.

Томила прошел на самый перед к алтарю и стал слушать. Он смотрел на огни свечей, не видя ни Макария, ни Рафаила, ни их многочисленной свиты, и слышал лишь тонкий, пронзительный голос, который читал слова крестоприводной записи:

— «…И в том перед господом богом и животворящим крестом его винимся, что нарушили мы крестное целование, данное тебе, великому государю нашему, и во граде мятеж воровством учинили, и Логинка-немчина били и пытали, и домы во граде пограбили. И в том со слезами и скорбию вины свои приносим, что в уездах разоряли твоих, государь, дворян и детей боярских…»

Томила взглянул на Макария, стоявшего рядом с Рафаилом, и в нем закипела такая ненависть к этим людям, которые разрушают крестом и молитвой великую правду «Белого царства» и возвращают город к извечным неправдам.

— Продажа! — крикнул Томила.

Отгулом отдалось это слово под куполом и прокатилось над алтарем, заглушив чтение.

— Продажа! Продажники! — подхватили в толпе.

Возглас Томилы, разрастаясь, неистовым гулом заполнил церковь.

— Новые всегородние старосты в изменных статьях целовали крест!

— Побить новых старост!

— Выбить из города Рафаилку! — раздавались голоса.

Рафаил присел, сжался и стал совсем маленьким, а Макарий зачем-то метнулся в ризницу.

— Безумные, опомнитесь, бога ради! — воскликнул черниговский протопоп. — Государя великого прогневите!

— А что государь! И государю голову посечем! — крикнул в ответ поп Яков.

— Пусть сам приезжает нас ко кресту приводить! — подхватили в толпе.

— Со всем его семенем всех передавим!

— Пошли из собору, братцы! — заорал во всю глотку Кузя.

Иванка вложил в рот три пальца и свистнул.

Рафаил и Макарий были уверены, что «святость» церкви сдержит народные страсти и не позволит бесчинствовать. Столетиями вбивалась в народные головы мысль о том, что бог поражает громом дерзкого оскорбителя святыни. Тысячи церковных преданий рассказывали о том, как болезни, дикие звери, подземный огонь и молнии разили кощунцев.

Но вот резкий свист разорвал воздух собора, мятежные слова раздались из толпы, и все-таки не обрушился купол и не разверзлись каменные плиты пола, и свечи теплились бледными желтыми пламешками, едва колышась в духоте.

Топоча сотнями ног, толкаясь в дверях у паперти, толпа потекла из церкви на площадь.

— С ружьем! — крикнул Иванка.

— С ружьем! — подхватили поп Яков, Кузя, крендельщица Хавронья и несколько человек посадских.

Но Макарий оправился от испуга. Когда собор почти опустел и оставалось уже немного народу, дрожащим голосом он обратился к тем, кто остался.

— Братья! — сказал архиерей. — Целуйте крест, добрые люди, которые государева приказа и нас, богомольцев государевых, слушают. Пошто по записи сотнями целовать! Господь и в сердцах видит. Что ему запись!..

Тогда кабацкий целовальник Совка и двое пушкарей подошли первыми; за ними, не толпясь, чинно двинулись один по одному тихие люди, стоявшие у притворов. Тут были и лавочники, и дворники, и ярыжные…

А в городе кипело смятение. Народ шел снова плотной толпой, как в первые дни мятежа. Впереди всех без шапки, легко и уверенно шагал Томила. Ветер трепал его пышные волосы, а глаза его светились огнем.

— Томила Иваныч, куда мы теперь? На Рыбницку, что ли? — добивался Иванка, поспевая за ним.

Томила, словно не слыша его, шагал впереди толпы.

— Слепой зрячих ведет! — крикнул Соснин, шедший навстречу.

— Робята, куда за Слепым пошли! — подхватил его крик подьячий Сидор Никитин.

Томила по-прежнему не слыхал их, но люди в толпе спохватились.

— И то, куда мы? — спросил соседа Костенька Огурец, приказчик Федора Емельянова.

— С народом, куда народ, — отозвался тот.

— А коли народ в омут?

— И мы в омут! — засмеялся второй.

— Пойдем, ворочайся к Троице.

И толпа почти неприметно стала редеть. Навстречу той же толпе попали десятеро пушкарей. Это были выборные, которые шли в собор с повинным челобитьем. Заметив в толпе других пушкарей, они увлекли их с собой.

Но все еще большая толпа шла за Томилой. Вот вышли они через Рыбницкие ворота в Середний город. Томила свернул к сполошному колоколу, и тут все увидели, что колокола уже нет.

Когда и кто его снял, никто не знал, и вдруг всех обуяла растерянность. Рыбницкий колокол стал в эти месяцы олицетворением единства народной воли. Не стало колокола, и сраженная воля пала.

— С ружьем! — крикнул Кузя, но крик его прозвучал в толпе жалобно и смешна.

— С ружьем! — подхватили вразброд несколько голосов, и люди побежали к домам не размашистым и стремительным бегом, как бывало, а мелкой, растерянной, неровной трусцой.

Поп Яков глядел вслед бегущим.

— Никто не воротится, — тихо сказал он и, сняв с головы своей шапку, со вздохом перекрестился. — Буди, господи, воля твоя! — шепнул он еще тише.

Федюнька стремглав побежал за башню, где под большим, может быть сотни лет пролежавшим на месте, камнем была у него припрятана настоящая сабля. Час настал! Он мог наконец, как взрослый, выбежать с саблей на площадь. Непослушными от волнения пальцами он пристегнул ее к опояске, вырвал из ножен и, думая, что опоздал, побежал на площадь.

— Куды ты, разбойник, куды! — закричала какая-то старуха. — Держите пострела!.. Ловите!..

Прохожий посадский схватил Федюньку сзади за обе руки. Кучкой собрался вокруг любопытный люд.

— Покрал чего, что ли? — спросил старуху посадский, за локти держа Федюньку.

— Не дай бог, не покрал… Петуха посекчи хотел саблей… Ишь малых-то разбаловали! — кричала старуха.

И тут только понял Федюнька, что в самом деле бежал впереди него гребнястый петух.

На площади не было больше оружных людей, и сам Федюнька уже постыдился сказать, что саблю готовил совсем не затем, чтобы сечь петухов.

— Чья сабля? — строго спросил посадский.

— Нашел.

— Поди снеси батьке да боле не балуй! — сказал посадский.

Троицкий колокол больше не звал народ, но через Рыбницкие ворота уже без звона тянулась вереница людей по Троицкой улице на Соборную площадь.