Остров Буян - Степан Злобин

— Петь-петь-петь-петь-петь!.. — тонким голосом на всю площадь манила старуха напуганного петуха.

Отряды стрельцов в красных кафтанах входили в дома смутьянов. Целую ночь по городу шли тайные обыски. Такой отряд ворвался в дом Гаврилы Демидова. Хлебник успел задами бежать со двора… В Рыбницкой башне стрельцы искали Иванку и Кузю, но не нашли, однако похватали многих из тех, кто в последний раз выходил на дощан с речами на Рыбницкой площади. В доме Михаилы Мошницына сидели двое стрельцов. Кузнеца не вели никуда, но зато и не выпускали из дома…

— Слышь, Иван, Томила Иваныч, и дядя Гавря, и выборны всяки, а с ними мой бачка пошли в сей час целовать креста, — сообщил Кузя Иванке, найдя его под мостом на Пскове.

— И Гаврила Левонтьич тоже?! Да врешь!.. — с негодованием воскликнул Иванка.

— Чего мне врать!.. И они человеки — куды против ветру дуться! — сказал Кузя.

— Ин что же, иди и ты поцелуй воеводу в ж…! — крикнул Иванка и зашагал прочь.

— Иван, стой! Стой, Иванка! Иванка, годи духовинку! — настойчиво кричал Кузя, стараясь его нагнать.

Иванка остановился…

Они пошли на Болото к церкви Георгия, где за поповским домом раскинулся густой сад, и просидели там до заката в беседе.

Их одиночество было нарушено треском сучьев. С удивлением увидели они, что поп Яков, подобрав полы рясы, ползет на карачках в кусты смороды.

— Батюшка, ты от кого? — осторожно спросил Кузя.

Старик вздрогнул и оглянулся, стоя на четвереньках. Он не знал, что в его саду кто-то есть.

— От владыки пришли! — таинственно сообщил он. — Силой тащат креста целовать…

— А ты и не хочешь?! — радостно и удивленно воскликнул Иванка. — Гаврила, Томила, Коза — все, слышь, все целовали…

— Бог им простит… А я целовать не стану! Владыка утре меня указал привесть. Я сказал — после кладбища сам приду… А теперь опять притащились… Бают — во всем городу один я поп остался не приведенный ко целованью…

— Куды же тебе деться?!

— А я убегу, робята! Ранее слеп был, а ныне с древа Познанья добра и зла вкусил, как Адам… и в кусты, как Адам, окарачь пополз! — с неожиданным смехом закончил поп.

— Батюшка, благослови-ка нас с Кузей, — попросил Иванка, — умыслили мы одно дело…

— От чистого ль сердца умыслили? — спросил поп.

— От чистого, бачка! — с уверенностью воскликнул Иванка.

Поп Яков благословил их…

Ночью в трех разных концах вспыхнули лавки Ивана Устинова и Левонтия Бочара да дом дворянина Чиркина…

На рассвете Иванка с братом Федюнькой, Кузя, а с ним поп Яков вышли из Завеличья.

Они добрались до ватаги Павла Печеренина.

— А кто нас вставать на дворян звал? — разбушевался Павел. — Мы, дураки мужики, поверили, встали. Небось за говядиной — к нам! За помогой — к нам! Вишь, и стрельцов нам прислали, и пищалей, и зелья, и кузнецов — ковать копья!.. А как креста целовать, так совета нашего не спрошали!.. Чего мне теперь с вами деять?! Вешать всех на березы, изменщиков псковских!..

— Спятил ты, Павел! — воскликнул Гурка, который бежал из города и стал уже своим в ватаге Печеренина. — Им горше тебя: пришлось дома кинуть, Кузе — бачку и матку, попу — свою церковь… А ты на них же!..

— Да я не на них, Гурий! — сказал Павел с досадой и тоской.

Они остались все вместе у Павла.

Взбушевавшийся крестьянский мир не хотел уняться, как море не унимается после бури, когда уже не шелохнется лист на деревьях…

Глава тридцать вторая

На просторах крестьянских земель враждебными крепостями стояли помещичьи дворы. Их жгли и громили. Где их не стало, там, как казалось повстанцам, навеки установилась своя крестьянская власть. Крестьяне на дворянских конях вспахивали помещичьи нивы, бороновали и засевали озимую рожь. Они доили дворянских коров, вырубали лес, и никто не мешал им. Если являлся неосторожный помещик, на него устраивали облаву и убивали…

В глуши уездов безраздельно властвовали повстанческие ватаги, расстилалось крестьянское своевольное царство.

Иногда против них воеводы высылали стрельцов, которые подкарауливали шишей, сцеплялись с ними в свалках и разъезжались. Преследовать их в лесах и болотах стрельцы не могли решиться.

Наступила зима. Нельзя было спать под кустом: приходилось ходить и ездить лишь по дорогам.

Пользуясь зимним временем, псковский воевода решил пресечь свирепое своевольство шишей и разослал против них целый приказ стрельцов. Многие из крестьянских отрядов были ими перебиты, переловлены или разбежались. Многих крестьянских атаманов и вожаков стрельцы похватали и перевешали по дорогам — для устрашения.

Попался на ночлеге в деревне с пятью удальцами и Павел Печеренин. Его повесили в поле у Псковских ворот.

Иванка собрал людей из ватаги Павла и повел их мстить за казненного атамана. В три дня он разорил пять дворянских поместий и повесил троих дворян. За отвагу и удаль его признали главарем, хотя большинство ватаги составляли крестьяне и лишь с десяток людей были беглые посадские и стрельцы, высланные во время восстания Гаврилой для возмущения крестьян.

В отряде Иванки было всего с полсотни людей. Другие ватаги были и много больше, но не было ни одной отважней и неуловимей…

Здесь можно было мстить — мстить за побитых под стенами Пскова стрельцов и посадских, за повешенных «уездных шишей» из крестьянских ватаг, за нищее горе бесправной бродяжной Руси и за несбывшуюся сказку об острове Буяне. Но сказка уже не казалась от этого ни возможней, ни ближе… И Иванка всю силу выдумки и живого юного воображения употребил на то, чтобы изобретать повседневно новые дерзостные проделки, бесившие воеводу, который скорее хотел похвалиться царю, что мудрым правлением успокоил и города и уезды…

Ватага Иванки стояла становищем в небольшой деревеньке Афанасия Ордина-Нащекина. Деревня, затерянная среди лесов, не была приметна.

Выезжавшие на базар с товарами крестьяне всегда узнавали новости: где сколько видали стрельцов, какие проходят обозы и что творится во Пскове.

Около святок к ватаге Иванки пристал чернобородый немолодой мужик, с глазами, светившимися, как угли, Максим Рогоза. Иванка приметил его среди крестьян еще в тот день, когда в Земской избе хлебник пытался связать посадский Псков единством с крестьянами. Рогоза был тогда атаманом одной из больших ватаг. Его окружили в деревне стрельцы и перебили ватагу. Сам он вырвался на коне и спасся…

После его прихода, хотя атаманами оставались Иванка и Гурка, Максима вскоре узнали все и чтили его, как отца…

Когда стрелецкая пуля в бою раздробила ему ногу, он не остался лежать в избе, а ездил с ватагой в санях и, лежа, с саней стрелял из пищали. Он был всегда трезв и спокоен, действовал рассчитанно и умно.

Иванка и Гурка из удали играли своими, а иногда и чужими головами, но Максим их сдерживал:

— Голова одна, корня не пустит. Тыкву срежешь — и та преет!

И молодые повстанцы-крестьяне хотя полюбили Иванку и шли с ним охотно в бой, но нередко спрашивали про какую-нибудь выдумку:

— А Максим про то как мыслит?

Иванке с Гуркой часто хотелось сшутить шутку: украсть у стрельцов горячую похлебку вместе с котлом, выскочить с кладбища в саванах и напугать отряд ратных людей или палить из пищалей в ознаменование победы.

Иванке война была удалой потехой, а Максиму — мирским трудом. Он хотел сеять пули, как сеял зерно в землю: из каждого зерна повинен вырасти колос, из каждой пули должна взрасти смерть. Озорная удаль Иванки его раздражала.

— Петушок ты, Иванка, — ворчал он. — Жартливый разум тебе дал господь, а до дела ты не дорос. Оба с Гурием вы скоморохи, ажно обличием как братья. Вот помру, и в ватаге пойдет разброд…

Максим, уйдя в толпе крестьян из Земской избы Пскова, унес с собой обиду на всех горожан, не сумевших понять крестьянства, которое одно только и могло, по его убежденью, уничтожить боярский уклад. «В городах у дворян только сучья да ветки, а корень в деревне. Покуда жив корень — и ветки опять отрастут, а корень вырвешь — и сучья тогда посохнут», — рассуждал Максим. Потому он не выпускал живым ни одного дворянина, и нередко бывало, что запирал целые дворянские семьи в постройках, которые жгли повстанцы.

Узнав о разладе, сгубившем город, Максим еще более утвердился в мысли о том, что крестьяне «всем силам сила».

— Бояре пять тысяч рати прислали, а тут поискать по болотам да по лесам, мы и двадцать пять тысяч сыщем! — говорил он.

— Город в единстве был — то и сила, а тут — что ватага, то ватаман! — возразил Иванка.

— Ин беги отсель! Что же ты тут ватаманишь? — с обидой за крестьян воскликнул Максим. — За сохой не ходил и хлеба не сеял. Как тебе крестьянина разуметь?! А ты сам рассуди, Иван: в городу и стрельцы, и попы, и дворяне, и посадские, и большие, и меньшие, а тут у нас все крестьяне и мысли у всех об одном — вот то и единство. Крестьяне царству венец: без крестьян бы и Минина рать не осилила ляхов…