Остров Буян - Степан Злобин

— Самое время! — воскликнул Иванка, и весь отряд со стадом вышел с опушки на открытую дорогу.

— Стой! Куда?! — окликнули притаившиеся невдалеке от города сторожевые казаки, подъехав навстречу.

— Харч гоним, — развязно сказал Иванка. — Чай, наш боярин Иван Никитич проголодался.

— Четвертый месяц стоят — и города взять не могут! Мясожоры вы с вашим боярином, — выругался казацкий есаул, — только и знаете, что говядину жрать!

— Сам ты, казак, обжора, а мы государевы слуги! — ответил Иванка в притворном гневе.

— Царские слуги вы, как мужиков грабить, а в бой пойти на стены не смеете, мягкошерсты!

— А вы на стены полезете? — спросил Иванка.

— Мы не дворяне. Чего нам православную кровь лить! — ответил казак. — Псковитяне на бояр встали — нам что за беда! Постоим тут… А то и псковским поможем на вас!..

— Бякаешь! — крикнул Иванка, хватаясь за саблю. — Я тебя посеку!

— А ты во дворяне лезешь, я вижу, — сказал казак, — молодой петух, а глотку дерешь. До того драл, что в пятидесятниках ходишь.

— Некогда с тобой, бестолочем, прохлаждаться! — воскликнул Иванка. — Гони, робята, скотину! — приказал он своим «стрельцам».

— Стрельцы, оставь нам бычка: вон сколь у вас! — попросил казак. — Боярин не сдохнет, коль не сожрет одного.

— Кузя, дай ему бычка какого поплоше, — крикнул Иванка и подмигнул Кузе.

Кузя отогнал казакам жирного бычка, и обоз тронулся дальше. Казаки остались позади, а псковские ворота были гостеприимно отворены.

В это время крестный ход, встретив Рафаила, возвращался к Петровским воротам, и до обоза доносилось уже громкое церковное пение.

Иванка поторопил Кузю:

— Гони поживее скотину.

— Пошто спешить? — спросил Кузя.

— Пока попы идут, не станут казаки стрелять, — шепнул Иванка.

Но казаки увидели, что Иванка повел обоз и погнал стадо ко псковским стенам, а не в обход города.

— Стойте, стрельцы! — окликнул их есаул.

Иванка остановился и подождал, когда он подъедет. Обоз же и стадо продолжали тем временем двигаться к городу.

— Куда ты ведешь? Побьют псковитяне! — предостерег казак.

— Не побьют: они сейчас богу молятся, — ответил Иванка. — Пока молятся, я бочком, бочком и пройду с обозом возле самой стены городской.

— А что тебе стороной не пройти?

— Видишь ты, — пояснил Иванка, — мы стрельцы боярина князя Хованского, а в Любятинском монастыре князь Мещерский сидит. Коли я пойду через Любятинский монастырь, дворяне Мещерского всю скотину и хлеб расхватают. А тут я прямо к своим попаду!

— Поря-ядки, — сказал казак, покачав головой. — Воевода с воеводой говядины не поделят. Тьфу, пропасть! Ну, ин скачи скорее, покуда они богу молятся.

Казак повернул к себе, а Иванка крикнул своим:

— Во всю мочь, робята!

И хлебный обоз покатил к городу, коровы понеслись вскачь, с криком помчались овцы, поднимая густую тучу пыли над дорогой.

Глава тридцать первая

Епископ коломенский Рафаил, встреченный Макарием, приближался к городу. Целое полчище попов двигалось в их свите. Над поповской толпой на длинных древках качались хоругви.

Рафаил шел, гордый сознанием великого дела, лежащего на его плечах. Вся держава — царь, и бояре, и весь Всероссийский земский собор, послав его во Псков, признали тем самым великую силу церкви превыше всех воинских сил…

Поднять мощь церковную выше всех светских властей было мечтой Рафаила. Много лет он с завистью ловил каждую редкую весть о деяниях иезуитов. Мысль о создании подобного братства в православии давно уже мучила его, и каждый раз он радовался, когда кому-нибудь из собратьев удавалось доказать мирянам свою силу.

Угадав друг в друге единомышленников, Рафаил и Макарий обменивались письмами.

Когда Макарий стал псковским архиепископом и завладел целым княжеством, с первого дня своей власти он стал расширять ее за обычные рубежи. Рафаил получил от него много писем о том, как, вмешиваясь владычной рукой в мирские дела, он помогал в их решенье мирянам и воеводе… Макарий писал, что и купцы, и дворяне, и воевода — все ездят к нему за советом. В последнее время письма прервались…

Так же без слов угаданный единомышленник, новгородский митрополит Никон тоже писал Рафаилу, но последние письма его были полны смятения и растерянности. Он вступил на путь больших дел и споткнулся: воевода Хованский, который не смог бы никак покорить восставших без Никона, презрел его обещания, данные городу, и подорвал веру народа в силу церковной власти, схватив в тюрьму заводчиков новгородского мятежа.

На Земском соборе, который созвал царь в Москве по поводу Пскова, Рафаил говорил, бичуя вероломство бояр и вступаясь за Никона. Когда предложили ему самому поехать во Псков, он отринул избранье:

— Пастырь духовный в своем слове власти не имет! Я тогда бы поехал, когда б самого государя и присных его укрепление было, что слово господней церкви будет нерушимей камня.

Его поддержал патриарх Иосиф, и Собор выбрал его послом всей Российской державы ко блудному сыну России — восставшему Пскову…

С презреньем и высокомерием говорил Рафаил с боярином Хованским, приехав к нему в стан.

— Не воинской силой людские сердца одолеть! Правда церкви святой православной единая может очистить заблудшие души… Государь и весь Земский собор велели тебе, боярин, творить по словам моим, как укажу…

С поднятой головой направился он к стенам Пскова, но с приближением к городским воротам какая-то неясная робость закралась в его сердце. Облобызавшись с Макарием, он шел с ним рядом. Волнение возрастало.

Вот, вот он, град Иерихон[252]! Падут ли стены его от трубного звука? Славу ли восприять суждено здесь или же претерпеть стыд?..

В городских воротах, крестясь, стоят караульные стрельцы, опустив к земле лезвия протазанов пред знаменами господа бога. Гулким отзывом отдается церковное пенье под сводом воротной башни… Вот улица, запруженная народом. Рафаил с любопытством и опасением искоса взглядывал на горожан, полгода державшихся в городе, гордо стоявшем против всего государства, как гранитный утес.

Сверкали веселые озорные глазенки дружной гурьбы ребятишек, чинно молились стрельцы, низко кланялись женщины, толпа посадских лавочников и ремесленников стояла по сторонам, наивно пряча простоватое любопытство за привычным степенством и важностью осанки… Все это была обычная мирская «паства», простая толпа, жадная к зрелищам и святыням… Церковное пение гремело на весь город, ликуя звонили колокола…

Как вдруг откуда-то из задних рядов донесся испуганный вскрик, пение смолкло, послышались страшный топот, неясные дикие вопли. Рафаил увидел, как живые краски сбежали с лица Макария и как внезапно побелели его полнокровные губы. Рафаил оглянулся: толпа горожан бежала по улице, смешивая ряды духовенства, прижимаясь к стенам домов и заборам… «Хованский напал! Измена!» — мелькнуло в уме Рафаила… Испуганно оглядываясь, попы тоже шарахались прочь с дороги, и вот меж толпой в туче пыли Рафаил разглядел несущееся прямо вдоль улицы стадо быков и коров…

Не желая терять достоинства, с посохом стал он лицом к бегущему стаду и ждал, когда минуют его быки, коровы и овцы. Он увидел Макария, трусливо сбежавшего с дороги, и гневно поглядел на него… Макарий в стыде опустил глаза.

— Ух, владыко, ты смелый — коров не боишься! — задорно воскликнул Иванка, проскакав на лошади мимо Рафаила.

Народ, оправившись от смятенья, смеялся.

— Еще постоит теперь под стенами боярин: с говядиной мочно еще сидеть! — услышал архиерей голос в толпе.

— Кабы раньше коровы пришли, то попов не пустили б! — ответил один из посадских, и лицо его было совсем не такое, как десять минут назад в воротах.

— Попы — не бояре: на порожек поставил да дал киселя — и поскочут, откуда прилезли.

— Ис-полла-эти де-еспо-та![253] — возгласил протодьякон, и снова сошлись ряды духовенства, опять зазвучало пенье, мешаясь с трезвоном колоколов, и шествие потянулось через весь город к Троицкому собору…

В покоях Макария собрались на совет с московскими посланцами новые хозяева Всегородней избы и псковское духовенство. Устинов и Русинов, перебивая друг друга, рассказывали Рафаилу о событиях последних дней. Когда рассказ дошел до литовцев, пытанных Гаврилой Демидовым, коломенский владыка насторожился. «Иезуиты!» — мелькнуло в его мыслях. И вся псковская смута ему показалась вызванной происками этих сильных и хитрых врагов православной церкви и Русской державы.

Рафаилу представилась еще серьезней и важней взятая им на себя забота. Сотни мятежников, вооруженных пищалями и топорами, казались ему менее страшными, чем десяток папских смутьянов, проникших в Русскую землю.