Остров Буян - Степан Злобин

Неволя сказал, что мыслит «обрать новых старост», которые спасут город от царского гнева и помирят с царем.

— Как Мишке Мошницыну к мировой гнуть, коли царь его смертью казнить велел! Как ему добром порешить, коли все спасение его в мятеже: не станет гили — и Мишки не станет, а Мишка из страха вас всех за собой поведет под топор… А надобно, господа, обрать таких новых старост, коих весь город знает да коих и царь казнить не велел. И те старосты для своей корысти от мира город не станут клонить…

Если бы вздумал Неволя молвить такие слова три дня назад, его бы стащили с дощана и разорвали в клочья, но сегодня слушали его со вниманием, и отдельные крики протеста заглохли в одобрительном гуле голосов.

Когда же Прохор Коза влез на дощан, чтобы сказать свое слово после Неволи, старые стрельцы из толпы закричали:

— Слазь, не то из пищалей побьем! Слазь, гилевской голова! Ты с Гаврилкой в совете был! Спьяну друг дружку пыхали, бражники!

Прохор махнул рукой и соскочил с дощана.

Тогда вышел Левонтий Бочар и рассказал о том, как ночью в Гремячей башне пьяный Гаврила буянил вдвоем с пьяным разбойником Пястом, пытая невинных людей…

Бочар обозвал Гаврилу изменщиком, и тогда внезапно народ закричал:

— Сам ты изменщик! Ступай к сатане! Брехун!

Мошницын увидел, что народ все же любит хлебника и верит ему.

Он решил, что теперь, когда Бочар просчитался, пора вступить в спор. Стоявший рядом поп Яков подтолкнул его локтем. Михайла шагнул к дощану, но его опередил стрелецкий пятидесятник Абрам Гречин.

Гречин заговорил о том, что хотя Гаврила и не изменник, но в самый опасный час напился и проспал городскую беду…

— Бывает, господа, что сын родной напаскудит, — сказал Абрам, — не убить насмерть батьке того сына, а возьму я добрый дубец да сына гораздо жахну, чтобы не клецкался, бельмы не наливал…

В народе послышался одобрительный смех.

— А плакать станет, скажу: сам, Савостенька, виноват!

И народ засмеялся, потому что Савостенька Гречин, гуляка, сын пятидесятника, стоял тут же у дощана и смутился словами отца.

— Так и с хлебником нашим Гаврилой: наш староста, нашу руку во всем держал, да нажрался винища и стал не свой… На мой бы ндрав, так палкой такого, а миру неладно старосту палкой. Ну, ин в тюрьму его на неделю, а то на три дни, а там и пустить на волю, да только не в старосты!.. — Кругом одобрительно загудели.

— Тебя, что ли, старостой?! — крикнул Михайла.

— Пошто меня? — отозвался Абрам. — Получше меня есть люди: Михайла Русинов али Неволя чем вам не старосты?!

— Больших руку тянешь! — крикнул Агапка-пуговичник.

— Под воеводу хошь! — поддержал Агапку Прохор Коза. — Я скажу, как меня нынче ночью за правду…

— А ну вас! Не даете сказать, то не надо! — Абрам Гречин махнул рукой и спрыгнул в толпу.

Тогда зашумел народ:

— Говори, Абрам, говори!

Гречин снова залез на дощан.

— Не дают сказать. За саблю хватается Прошка! Мне за мир головы не жалко, да без дела помирать не хочу, — слащаво сказал Абрам.

— Сказывай дело, Абрам, не дадим в обиду! — крикнул стрелецкий пятидесятник Тимофей Соснин.

— Про што сказывать?

— Кого старостой обирать, — прокричал Захарка.

— Да мало ль народу! Не хотите из больших — меньшие есть честные люди — Левонтий Бочар, Федор-сапожник…

И с этого мгновения никто не говорил уже о том, чтобы оставить прежних старост. Шел спор только о том, кого выбрать.

Поздно вечером кончили сход и решили на сходе Гаврилу Демидова за пьянство на три дня посадить в тюрьму, а в Земскую избу выбрать новых людей.

И выбрали всегородним старостой богатого гостя Михайлу Русинова, с ним во Всегородней избе посадили Ивана Устинова — от больших; Анкиндина Гдовленина — от середних посадских; от меньших — Левонтия Бочара и Федора-сапожника, да от стрельцов — троих пятидесятников: Неволю Сидорова, Абрама Гречина и Тимофея Соснина.

А когда народ расходился с площади, то все шли вразброд, поодиночке, в молчании и думали, что неладно сделали, и не глядели друг другу в глаза.

Прежде каждый раз после схода горожане стояли толпами у ворот и гомонили часами по улицам, обсуждая и договаривая, что было еще не досказано. Теперь же вдруг опустела площадь, вдруг опустели, затихли улицы, и по домам быстро угасли огни… Лишь в окне Всегородней избы горела свеча…

С рассветом Михайла сидел у стола, положив голову на руки, угрюмый и молчаливый.

Аленка не смела входить в горницу.

Михайла обдумывал все происшедшее за время восстания. Десяти дней не хватило до полугода с тех пор, как город восстал, а люди за это время узнали столько, что даже и за сто лет не узнать.

Михайла обвел взглядом горницу. Здесь все было по-прежнему: горшки да лапешки на полках, на столе каравай, обернутый шитой ширинкой, на кутнике тоже шитый полавник, темные образа с трепещущим огоньком лампадки в прокопченном углу. На гвозде у полатей Якунина шапка… А вот… Якуни уже нет!..

Как все изменилось!.. Сколько пропало людей!..

В самом доме Михаилы не стало за это время сына, болтливого, жизнерадостного Якуни. Не стало Уланки, теперь пропал Иванка… И Аленка жмется, не смея спросить ни о чем… Гаврила в тюрьме… «за пьянство»…

«За пьянство?!» — сказал про себя кузнец.

«Захарка изменщик!» — подумал он.

Он понял теперь, зачем каждый день приходил Захар, вспомнил, как каждый вечер Захарка с ним говорил обо всех городских делах, стараясь его разделить с Гаврилой, посеять меж ними рознь, внушить, что Гаврила стремится забрать под себя все дела Всегородней избы…

Не кто иной, как Захар, ежедневно вбивал в него мысль, что он должен блюсти горожан от неправды, от каждого ослушания законов…

Как только начался голод, Мошницын и сам хотел снять печать с царских житниц, тогда еще даже Гаврила не мыслил об этом деле… Захар удержал…

«Жених!» — подумал кузнец. Ему стало жаль Аленку, которая вот уже несколько дней как совсем изменилась к Захару: теперь она встречала Захара приветом и тихой радостью, как когда-то встречала его самого покойная мать Аленки.

«Захар изменил, а Иванка, тот, видно, загинул», — думал кузнец, не заметив и сам, как в мыслях его Иванка стал рядом с Захаркой…

Даже не мысль, а какое-то тайное от самого себя желание, чтобы Аленка увидалась с Иванкой, толкнуло Михайлу на хитрость.

В последнее время, после того как Якуня лежал в сторожке Истомы, Федюнька повадился в кузню работать в подручных Уланки и Липкина. Кузнец заставал его тут не однажды. Аленка к нему привязалась и после работы кормила его до отвала, чем только могла. Кудрявый, глазастый, веселый, он живо напоминал ей того Иванку, который впервые явился в их дом…

«Сам я, сам виноват, что отвадил от дома Иванку! А ныне что с девкой мне деять?! Ужли полюбила Захара?! Два года об том сам старался, а ныне страшусь… Да старое меньше ржавеет: пришел бы Иванка — забыла б она Захара», — раздумывал Михайла.

Он кликнул Аленку и велел ей снести чего-нибудь из еды Гавриле в тюрьму. Сам он надел прокопченную рубаху, кожаный запон, не надеванный много дней, и, захватив большой ключ от кузни, вышел из дому.

Он поспешил застать Аленку еще во дворе, чтобы сказать ей как будто лишь кстати:

— Слышь, Аленка, зашла бы к бабке Арише, Федюньку пошли ко мне в кузню.

«Вдруг Иванка домой воротился!» — с надеждой подумал Михайла.

Он направился к кузне.

— Кончились празднички, за работку?! — ехидно спросила его на углу крендельщица Хавронья.

— Кончились, кончились, мать, — спокойно ответил Мошницын.

В последнее время его узнал весь город, и ему бывало нельзя пройти двух домов, чтобы не отвечать на поклоны. Он и четверти этих людей не знал. Но в этот день было иначе: Михайла заметил, что многие из прохожих стараются не увидать его, переходят дорогу, чтобы не встретиться, а кто кланяется, те смущены и спешат проскочить скорее…

Он подошел к кузне, с грохотом отодвинул тяжелый засов и, шаря огниво в закопченном углу, наткнулся на рукавицы с красной отделкой — рукавицы Якуни. В кузнице не было никого, но Мошницын оглянулся, надел рукавицы и обхватил ими свое лицо. Это была как бы ласка сына. Кузнец без звука заплакал…

Он добыл огня, разжег горн, несколько раз качнул мех. Огонь разгорелся. Мошницын разыскал завалявшийся кусок железа и бросил его на угли. Пока железо калилось, он неподвижно стоял, глядя в огонь, и вдруг как бы вышел из столбняка, выхватил из огня болванку и начал гвоздить кувалдой, оттягивая широкую лопасть. Он не думал, зачем, для кого, для чего делает эту работу, но не мог оставаться без дела и потому ковал…

За спиной у него лязгнул обрезок железа…

— Здоров, молодец! — бодро сказал Михайла и оглянулся, ожидая увидеть Федюньку, но сзади стоял какой-то малыш лет семи.