Остров Буян - Степан Злобин

— Здравствуй, дядя Михайла, — сказал он. — Куда такой топорина? Головы им секчи?

Михайла взглянул на свою работу и увидел, что на самом деле топор был не дровосечный, не плотничный, не мужичий. Огромный, с широким лезом[250], он был скорее для мясника или палача.

— Кому секчи? — усмехнулся Михайла.

— Бо-ольшим!.. Кому же еще! — ответил мальчишка. — Батька сказал: «Почал Михайла ковать, скует топор на их головы». Мамка спрашивает: «На чьи?», а батька ей: «Больших!»

— А батьке твоему их не жалко? — спросил Михайла.

— Чего жалеть! Они нашего брата меньших николи не жалели! — ответил малыш.

Михайла захохотал.

— Вчера бы тебя на сход, вместо батьки! — сказал он.

— Батьке-то ногу срубили. Он бает: я бы сам был — я бы народ в топоры поднял на больших.

— Да чей ты? — спросил Михайла.

— А плотника Клобучкова. Эво та изба…

В это время вошел Федюнька, запыхавшийся и потный.

— Дядь Михайла, там прискакали гонцы на площадь! — выкрикнул он.

— Отколь?

— Сказывают, от Рафаила с попами. Во Всегородней держали совет, а топерво к Макарию в Троицкий дом поскакали. Народу за ними бежит!

— А ты чего же?

— Ты в кузню кликал, — отозвался Федюнька.

— Справный работник, — одобрил Михайла. — Ну-ка, поддунь.

Федюнька налег на мех.

Угли пылали, железо калилось.

Михайла снова выхватил из огня топор и начал ковать. Гулко звенела кузня. По тени, упавшей из двери и заслонившей свет, Михайла увидел, что кто-то еще вошел, но не оглянулся.

— Здоров, Михайла Петров! — произнес вошедший.

— Здоров! — Михайла узнал по голосу квасника Сидорку.

— Чего ж теперь будет? — спросил квасник.

— Повинную принесете, да войско пустите в город, — сказал Михайла, не оставляя работы. — Томиле Слепому, Гавриле, да мне, да Козе, да Копыткову, да мяснику Миките, да батюшке Якову — нам головы посекут, а тебе что страшиться! Батогов накладут, да и только…

— Костопыжишься ты, Михайла! С боярами, что ль, породнился? К тебе добром, а ты — и собакой! — рассердился квасник.

Кузнец повернулся к гостю.

— Бедно мне за город, — сказал он, — до конца постоять не сумели… За что я вам сына отдал?! Ты мне сына верни, квасная рожа! Якунька пошел за тебя биться, а ты его продал, больших накликал на город.

— Да нешто я?! — оправдывался Сидорка.

— А ты где был? Где был вчера? — наступал на него Михайла с молотом в руках.

Квасник отступил и оказался прижатым в угол.

— Где был?! — крикнул кузнец.

— На Рыбницкой.

— Кого обирал?

— Молчал, — потупясь, признался Сидорка.

Кузнец размахнулся молотом. Сидорка в страхе присел и зажмурил глаза.

— Чего страшишься? Все вы молчали, не ты один, — присмирев, успокоил Михайла.

— Не ждали, что так трапится! Самим бедно! — произнес из дверей новый голос.

В дверях стояли шапошник Яша и Шерстобит Максим.

— Чего вам?! — резко спросил Михайла. — Чего вы ко мне прилезли?! К Русинову ступайте. Его в мое место сами обрали!

Мелкорослый шапошник неожиданно подскочил к Михайле и крикнул:

— Дурак! Что ты орешь на мир?! За делом к тебе пришли. Думаешь — староста, так тебе всех беднее?!

Яша наступал на кузнеца, и теперь Михайла попятился от него.

— Бог-отец какой! Сына, вишь, истерял!.. — наступая, кричал шапошник, и жидкая бороденка его прыгала и горячилась как бы сама по себе. — А я кого истерял?! У тебя-то был сын, а мои что же двое — собаки?! А соседа нашего Васьки трое побиты — не дети были?! Клуша беспутная: «Кра! Кра!» К тебе пришли, чтобы думу думать, а ты на народ хайло распахнул. Раззепай ты пустой, брехун!.. — Яша умолк и тяжело дышал.

Михайла поднял глаза и увидел, что в кузне и около кузни полно народу. Он увидел несколько человек, у которых в боях были побиты братья, сыновья и отцы. Кузнецу стало стыдно за свой крик.

— Простите меня, братцы, — сказал он. — Отец ведь я. Староста — тоже человек. Закручинился…

— В кручине кто судит! — ответил квасник. — Думу думать к тебе сошлись. Большие крестный ход собирают — царского архирея встречать. От боярина укрепленье, что войско не тронется с места, покуда войдут попы. А нам идти ли в тот крестный ход?

— А когда идти — не с ружьем ли? — раздался вдруг женский знакомый голос.

Кузнец удивленно взглянул и узнал крендельщицу, которая поутру с издевкой сказала про праздник.

— Ты, что ль, с ружьем поскачешь? — спросил кузнец.

— Старика-то дворяне побили. Хоть я поскачу. Когтями вцеплюсь, да и то с хари бельмы повыдеру, а дай мне такой топор — палачом стану, лютее Малюты Скуратова[251].

— Чего же ты, Хавроньица, утре брехала? — спросил кузнец.

— А тошно глядеть стало: за-апон надел, ключом помахиват идет, как богатый в церковь, а город гинет!.. А ты, как поп: обедню отпел, да и скок вприсядку. «И дело, мол, не мое! Пропадайте вы пропадом!..» Нет, кузнец, не уйти тебе никуда от мира! В кузню не хоронись… Я и баб взбулгачу, коли верша напала… Бабы ружье возьмут, а ты передом, за сотника нас поведешь…

— Поведу баб с архиреями воевать! — усмехнулся кузнец. — К ратному делу я не обык. Гаврилу не посадили б в тюрьму — он бы повел… Да и то мыслю: пошто на Рафаила с ружьем? С войском его не пущать, а без войска придет — не беда. Брехать станет, и на чепь посадим, к Макарию в богадельню.

— Да сам и Макарий-то в Троицком доме уже. И велели новые старосты, чтоб Рафаилу скорее прийти. Боятся, что мы назад на свое повернем да из старост прогоним.

— Ну?! — удивился Михайла.

— Вот то-то, что «ну»!

— Мыслю я так, братцы: пусть придет архирей. В том беды нет, — сказал, размышляя, Мошницын. — Гнали дворян новогородских коленом из города, сажали архиепископа на чепь, воеводу и князя за бороду водили, дворянам головы секли, а того Рафаила, будет надо, и тоже выгоним. Только ружье по домам держите, зелье да свинец припасайте: ударим сполох — и все бы с ружьем были…

И хоть было тут всего человек с полсотни, но кузнец чувствовал, что не все еще потеряно, что еще может снова подняться народ, что народ пойдет на больших и не сдастся без боя…

По совету Илюши, отдав ему монашеское платье и отправив «сынка» Печеренина в город с письмом к Гавриле, Иванка остался в отряде Павла.

Они свернули ближе к берегу Великой.

Иванка уверен был в том, что Илюша в монашеской ряске благополучно добрался с письмом до хлебника, потому они ехали спокойно на Пантелеймоновский монастырь, ожидая здесь встретить уже своих…

И вдруг перед самым монастырем Кузя встал на дыбы.

— Как хошь, Иванка, я коровам голова и коров не пущу без дозора. Хотите, гоните овец, хлеб везите, сами скачите — то ваше дело, а чтоб мои коровы попали боярам, тому не бывать. Лучше их в лес загоню — пусть медведи их всех задерут — вот разбытеют!..

Иванка сказал товарищам:

— Кузя, коровья голова, не пускает коров без дозора.

— А Иванка, баранья башка, хочет вас всех отдать с головой боярину, — перебил Кузя.

— Кузино дело вернее, — рассудил Павел Печеренин. — Ты, Иван, хоть и смел, а глупее, а Кузя и трусоват с умом.

И оба друга после таких слов не знали, кому из двоих обижаться.

Все же послали дозор и тогда убедились, что Кузя был прав: монастырь оказался занят лужскими казаками.

Это было провалом всех планов совместных действий крестьян и псковитян: враги повстанцев успели соединиться и плотным кольцом облегали город.

— Назад поворачивать, видно, приходит, — сказал Печеренин.

Но Иванка знал, что в городе голод, что все равно нужно прогнать стадо в город, и в этом залог того, что Псков еще сможет держаться. Пантелеймоновский монастырь замыкал подход к городу, и миновать его было нельзя, чтобы попасть в стены. Тогда друзья рассудили так: Иванка со стадом и с двадцатью крестьянами, обряженными в стрелецкие кафтаны, останутся поближе к монастырю, а все остальные пойдут стороной, скрываясь в лесу, и будут наблюдать. Если казаки пропустят Иванку с обозом — ладно, а коли не пустят, быть бою. И может быть, в этом бою им удастся выбить казаков из монастыря, если Псков догадается выслать подмогу.

Условившись с Печерениным, где тот будет ждать со своими отрядами, пока подадут весть из Пскова, Иванка стал за стрелецкого пятидесятника и повел обоз.

Они миновали монастырь, и никто их не тронул. Ни одного человека из войска Хованского не было видно в поле. Они проехали более половины пути за монастырь. В это время со псковских церквей раздался праздничный звон во все колокола, с пригорка путники увидели, как распахнулись Петровские ворота и заколыхались хоругви. Иванка и Кузя сразу поняли, почему идет крестный ход: псковские попы, стрельцы и посадские встречали Рафаила с посланцами Земского собора. «Поповщики» в городе победили!