Листы дневника. Том 1 - Николай Рерих

Опять-таки множество раз эти самодельные чудовища бывали описаны в народной литературе. И тем не менее почти все читающие о них никогда не отнесут описанное к своему же обиходу.

Сначала, попросту говоря, что-то не понравилось. Это нечто, вероятно, произошло в самом обиходнейшем смысле, а затем эта повседневность перенесется и в более широкий план, а затем закрепится, как раковый нарост, в самом опасном виде.

Человек дойдет до того, что, даже не отдавая себе дальнейшего отчета, он не в состоянии будет встречаться с кем-то или с чем-то. Постепенно самовнушением человек убедит себя, что именно эта маленькая житейская подробность для него всегда была самым существенным условием жизни.

Каждому приходилось встречать таких печальных чудаков, которые сами нагромождали около себя непроходимые заторы миражного хлама. Каждый может вспомнить о людях, уверявших, что их организм не принимает ту или иную пищу. В то же время, когда им давали именно эту же пищу под другим названием, то их организм отлично воспринимал ее без всяких последствий. Значит, первоначально создалась неприязнь, которая самовнушением достигла чудовищных размеров овладения.

Из любой житейской области можно перечислять множества подобных примеров. Человек уверяет, что он не может пройти по краю пропасти, но преследуемый диким зверем он пробегает еще более опасное место, даже не замечая того. Наверное, каждый имеет в запасе множество подобных примеров.

Тем не менее вопрос самовозращенной неприязни остается в жизни одним из самых вредоносных. Иногда пробуют объяснять такую неприязнь к чему-либо или врожденным легкомыслием, или избалованностью, отсутствием дисциплины или, попросту, возрастом. От всех этих объяснений легче не станет, ибо чудовища неприязни будут по-прежнему жалить как самого их создателя, так и вредить окружающему. Из обихода, из частной жизни они разнесут свой яд среди общественности и будут вредительствовать вплоть до коренных государственно-мировых проблем.

Наверное, каждому приходилось иногда спрашивать своих друзей о причине их неприязни к чему-либо. Также, наверное, многие из спрошенных уверяли, что это чисто врожденное непреоборимое ощущение. А в сущности все же оказывалось, что где-то и как-то создалась та или иная привычка, а затем какое-то обстоятельство просто не ответило этой привычке. Когда-то кушанье показалось слишком соленым, а ожидаемый цветок не расцвел к назначенному сроку. Даже такие пустяки могут постепенно накручиваться в целую идиосинкразию.

От наносной неприязни следует излечиваться как от зачатка безумия.

Много раз сама жизнь покажет, что именно то обстоятельство, которое было, казалось бы, непреоборимым предметом неприязни, вдруг сделается полезнейшим, а то место, которое казалось пустейшим — окажется богатейшим. Тогда со многим стыдом человек должен будет отобрать все свои преждевременные заключения. Много раз внутри он пожалеет, что допустил самодельным чудовищам до такой степени овладевать им.

Если несправедлива неприязнь, то также несправедливо лицеприятие. Человек, окруживший себя негодными призраками-любимцами, достоин такого же сожаления, как и породивший неприязнь в себе. Ведь и создателю лицеприятия придется рано или поздно сознаться в своей неосновательности тоже с великим стыдом. А ведь у людей, неглубоко мыслящих, этот стыд породит раздражение и создаст новое вредительство. Конечно, и самодельная неприязнь и неразумное лицеприятие одинаково стыдны, ибо их одинаково придется изживать. А всякое хождение в оковах очень тягостно. Так же тягостно, как всякое нарушение естественной справедливости.

В римском праве изучаются различия между фас и юс. Процесс порождения одного из другого очень сложен. И все же можно изумляться тем глубоким умам, которые проникали эти Тонкости образования человеческих отношений. Если мы имеем перед собою всевозможные примеры здравого обсуждения и желания наиболее правовых решений, то это и в обиходе должно понуждать к очень сознательно заботливому отношению к своим поступкам.

"Слово не воробей, выскочит — не уловишь", — предупреждает народная мудрость. Конечно, здесь предполагается не только внешне звучащее слово, но и значение породившей его Мысли. Если каждая мысль производит какой-то зигзаг в пространстве, то ведь этот иероглиф где-то останется и всегда будет напоминать, прежде всего, нам самим же о том, как прискорбно наполнять пространство необдуманными иероглифами. За каждый из них мы ответили и ответим в пространственном мегафоне.

"От падения лепестка розы миры содрогаются". Гнусит радио, монотонно и неумолимо нечто пронзает пространство. Что это? Лицеприятие? Или неприязнь? Будем надеяться, что создается еще один пространственный иероглиф справедливости.

1 Мая 1935 г.

Цаган Куре

"Нерушимое"

Семидесятилетие

Дорогой мой, только что я узнал об исполнившемся Вашем семидесятилетии. Не могу не послать Вам привет, хотя бы запоздало, хотя бы из далекой пустыни.

Прежде всего я никак не мог допустить, что Вам уже семьдесят лет, и считал Вас своим ровесником. А теперь слышу не только о годах Ваших, но и историю всей Вашей болезни. Подумать только, быть привязанным к постели, в постоянных страданиях и при этом сохранить всю тонкость и возвышенность мысли. Это прямо удивительно. Все должны запомнить, что существует внутренний светлый огонь, который среди всех горестей и трудностей хранит ту необычайную свежесть и убедительность мысли, которою Вы обладаете.

Ваш пример для каждого разумного человека является самым убедительным в том, что не о хлебе едином жив будет человек. Как бы болезнь Ваша, сама по себе такая необычная, ни потрясала организм, но дух готов преобороть даже наиболее тяжкие натиски страдания. Не о теле едином жив человек.

Всегда вспоминаю с глубокой сердечностью все наши встречи. Во всех беседах Ваших звучала глубокая искренность, утонченность мышления и прежде всего и во всем желание добра.

Думаю, что и всегда в Вас жила эта необыкновенная убедительность и доброжелательность. Слышал я, что Вы всегда выглядели очень моложаво. Слышал я, как после какой-то Вашей речи Ваш оппонент назвал Вас молодым человеком, противопоставляя своему умудренному возрасту. Когда же он спросил, сколько Вам лет, а Вы ответили — 42, то Ваш совопросник в изумлении извинился, ибо ему было всего 41. Я не знаю, о чем была эта дискуссия. Но чувствую, что, как обычно, с Вашей стороны она была убедительна по свежести мысли, а со стороны Вашего супротивника это, наверное, были лишь сухо рассудочные расчеты.