Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер

Он спросил меня, что я об этом думаю.

Я сказал Сталину: “Вы собираетесь обратиться к Ассамблее с такой просьбой? “

Он сказал: “Я думаю, что нам следует сделать это“.

Я сказал: “Я полагаю, что все будет в порядке – но не знаю, как проголосует Ассамблея“.

Он сказал: “Вы бы поддержали это? “

Я сказал: “Да, в основном по сентиментальным соображениям. Если бы я был в составе делегации, куда я не вхожу, то я, вероятно, проголосовал бы «за»“.

Это еще не публиковала ни одна газета.

Он сказал: “Таким образом, это был бы Советский Союз, плюс Белоруссия, плюс Украина“.

Тогда я сказал: “Между прочим, если на конференции в Сан-Франциско Вам предоставят три голоса на Ассамблее, если Вы получите три голоса, я не знаю, что произойдет, если я тут же не подам запрос на предоставление трех голосов и Соединенным Штатам“. И еще добавил: “А я подам запрос о предоставлении для трех голосов и буду настаивать на том, чтобы их нам предоставили“.

На самом деле все это не имеет большого значения. Это не более чем надзорный орган. Я сказал Стеттиниусу, что об этом можно не беспокоиться. Мне не так уж позарез нужны эти три голоса на Ассамблее. Они больше нужны этому коротышке. А все эти заботы о количестве голосов на Ассамблее – особенной разницы это не имеет»[1047].

Затем Рузвельта спросили, действительно ли «они ничего не решают»? И он ответил: «Нет».

На следующий день, 6 апреля, Рузвельту вечером пришла мысль выпустить марку в честь открытия ООН, на которой было бы просто написано: «25 апреля 1945, в честь Объединения Наций». Связались с руководителем почтового ведомства, Фрэнком Уокером, и было быстро принято решение, что после того, как президент одобрит дизайн марки, она будет выпущена 25 апреля, в день открытия конференции в Сан-Франциско.

Теплые источники благотворно влияли на Рузвельта. Силы, казалось, возвращались к нему. Еще в конце марта в Вашингтоне доктор Брюэнн отмечал, что президент слишком много работает и выглядит «очень плохо (цвет лица землистый)», а после недели, проведенной на теплых источниках, Брюэнн писал, что наблюдается «явное улучшение»[1048]. Дейзи тоже считала, что Рузвельт восстанавливает силы. Он напомнил ей, что с нетерпением ждет своего выхода на пенсию в следующем году, «после того как он проследит, чтобы организация по поддержанию мира заработала как следует»[1049]. 8 апреля она записала в своем дневнике: «С каждым днем он очень медленно, но идет на поправку. Это проявляется по-разному. Он и сидит немного прямее в своем кресле, и голос у него становится чуть яснее и сильнее, и лицо его делается не таким осунувшимся, он становится счастливее»[1050]. На следующий день приехали Люси (Мерсер) Резерфорд и ее подруга Элизабет Шуматофф, которая собиралась рисовать портрет Рузвельта. В тот вечер Дэйзи записала, что «Ф. выглядит великолепно».

13 апреля, в день рождения Джефферсона, Рузвельт должен был выступать с важной речью, которую должны были транслировать все крупные радиокомпании. Утром 11 апреля он работал над окончательным вариантом речи с Дороти Брэди, которая была одним из его секретарей. В этой речи Рузвельт процитировал слова Джефферсона, которые Шервуд позже использовал как первый «забойный» аргумент в дискуссии о том, стоит ли делиться с Россией информацией по атомной бомбе:

«Томас Джефферсон, сам выдающийся ученый, однажды сказал: “Братский дух науки объединяет в одну семью всех, кто ей служит, какое бы положение они ни занимали и как ни разбросаны они были бы по всем уголкам земного шара“»[1051].

От этого утверждения Рузвельт плавно перешел дальше и сказал: «Сегодня благодаря науке разные страны мира стали так близки друг к другу, что изолировать их друг от друга теперь невозможно.

Сегодня мы должны считаться с неоспоримостью того факта, что, если цивилизация хочет выжить, мы должны культивировать науку человеческих отношений – способность всех народов, всех национальностей жить вместе и мирно работать вместе».

Тем утром Рузвельт работал не только над этой речью, он также читал телеграммы, записки, письма и законопроекты, которые необходимо было отправлять ежедневно. Он посмотрел и одобрил три важных послания (одно Сталину и два – Черчиллю), которые поступили к нему на утверждение из Штабной комнаты. С посланиями Рузвельт был полностью согласен, они абсолютно соответствовали его политике. Примечательно, что все три телеграммы были посвящены тому, чтобы обеспечить взаимодействие и взаимопонимание между Черчиллем, Сталиным и им самим. По ним также можно судить о методе управления, который использовал Рузвельт. Он заявил обоим руководителям, что в Берне было лишь «незначительное» недоразумение, и, определив эту ситуацию именно так, он тем самым перевел ее в разряд незначительных.

Сталину он писал:

«Благодарю Вас за Ваше искреннее пояснение советской точки зрения в отношении бернского инцидента, который, как сейчас представляется, поблек и отошел в прошлое, не принеся какой-либо пользы.

Во всяком случае, не должно быть взаимного недоверия и незначительные недоразумения такого характера не должны возникать в будущем. Я уверен, что, когда наши армии установят контакт в Германии и объединятся в полностью координированном наступлении, нацистские армии распадутся».

Это послание было сначала отправлено, как и вся подобная переписка, обратно в Штабную комнату, откуда оно было телеграфировано Гарриману в посольство США в Москве. Получив его, Гарриман должен был уведомить о нем Молотова и передать его адресату в Кремле.

В своем первом послании премьер-министру Рузвельт вел речь о телеграмме немецкому правительству, которую они по настоянию Черчилля должны были совместно подписать. Телеграмма касалась вопроса о допуске представителей Красного Креста на территорию оккупированной немцами Голландии, чтобы накормить голодающее гражданское население этой страны. «Вы можете отправить ее [эту телеграмму] как наше совместное послание, при условии, что Сталин даст на это свое согласие»[1052], – писал Рузвельт Черчиллю.

Второе послание Черчиллю развеивает всякие сомнения по поводу якобы изменившегося подхода Рузвельта в отношениях со Сталиным. По сути дела, в этом послании содержится еще одно подтверждение неизменности его политики:

«Я бы по возможности сводил к минимуму советскую проблему как таковую, потому что подобные проблемы разного рода, в той или иной форме, как представляется, возникают каждый день, и большинство из них можно успешно решить, как в случае с Бернской встречей.

Мы, однако, должны оставаться непреклонными, мы все это время придерживаемся правильного курса»[1053].

Завершив работу над всеми документами и вопросами, которые требовали его внимания, Рузвельт сделал перерыв на ланч. Он обедал с женщинами: Дэйзи, Лаурой Делано, Люси Резерфорд, подругой Люси Элизабет Шуматофф и Дороти Брэди, своим секретарем. После обеда он вышел на террасу с Дороти Брэди и сделал завершающие поправки в своей речи в честь дня рождения Джефферсона. Рузвельт сказал своему секретарю Грейс Талли, что на следующее утро он приступает к работе над своим обращением к Организации Объединенных Наций.

День был прекрасный, «воздух чудесный, теплый», по словам Дейзи, поэтому ближе к вечеру она, Люси, Фала и Рузвельт катались пару часов на машине.

К ужину ожидали Моргентау. Приехав в семь часов, он застал Рузвельта сидящим за ломберным столиком, поставив ноги на плетеный табурет, а перед ним стояли напитки, лед и стаканы – он делал коктейли. «Я был просто потрясен, увидев его, – вспоминал Моргентау, – мне показалось, что он ужасно постарел и выглядел очень изможденным. Руки у него тряслись так, что он даже бокала не мог удержать, он опрокидывал их, и мне приходилось держать бокал каждый раз, как он наливал коктейль»[1054]. Он выпил два коктейля и после этого, видимо, почувствовал себя немного лучше. Он говорил о Сан-Франциско. «Я поеду на своем поезде и в три часа дня выйду на сцену. Выступать буду, сидя в коляске. Произнесу речь». Потом он скривился, как рассказывает Моргентау, хлопнул в ладоши и сказал: «А затем они зааплодируют мне, и я уйду».

В Москве, между тем, Гарриман, которому опостылели и Молотов, и Сталин после всех пререканий, которые самому Гарриману и Кларку Керру пришлось выдержать с ними по вопросу формирования польского правительства, и несогласный с выраженным в послании мнением Рузвельта о необходимости минимизации конфликта, придержал у себя это послание вместо того, чтобы передать его Молотову. Наряду с этим он, в свою очередь, отправил телеграмму Рузвельту, выступив с «почтительным» предложением помедлить с передачей послания Сталину с тем, чтобы у президента и премьер-министра было достаточно времени скорректировать свои позиции по данному вопросу и выработать единую линию поведения в отношении Сталина. Что еще более существенно, Гарриман предложил президенту убрать слово «незначительное» из текста послания, поскольку, как писал Гарриман, «я должен признаться, что это недоразумение, как мне представляется, весьма серьезное»[1055]. Рузвельту было совершенно безразлично, что там представляется Гарриману. Наоборот, ему было крайне важно сохранить хорошие отношения со Сталиным, и он не желал, чтобы здесь произошел какой-нибудь срыв. Рузвельт был намерен решительно предотвращать всякий повод к расколу. Это было хорошо известно Лихи, который находился в Вашингтоне. Он знал, что Рузвельт не согласится с этими предложениями Гарримана, и двенадцатого апреля утром отправил из Штабной комнаты на утверждение Рузвельту ответную телеграмму для Гарримана следующего содержания: «В ответ на послание Черчилля № 940 я процитировал мое послание Сталину. Таким образом, Черчилль полностью в курсе, и в промедлении с доставкой Вами моего послания Сталину необходимости нет. По Вашему второму вопросу. Я не желаю, чтобы слово «незначительное» было опущено, поскольку в мои намерения входит считать бернский инцидент незначительным недоразумением»[1056].