Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Сьюзен Батлер

Рузвельт также напоминал Черчиллю, что им необходимо согласовывать свои политические решения со Сталиным. Так, в своем письме Черчиллю от 22 марта относительно ответа, который Черчилль хотел направить германскому верховному командованию по вопросу обращения с военнопленными, Рузвельт писал премьер-министру: «Я поддержу Вас, если маршал Сталин не будет возражать против этого»[1042]. В апреле, когда шло обсуждение позиции по Греции, Рузвельт вновь предостерегает Черчилля от создания двухсторонней комиссии: «Это будет выглядеть так, как будто мы со своей стороны проигнорировали Ялтинское соглашение о трехсторонних действиях на территории освобожденных районов. Это могут счесть признаком того, что Ялтинские решения для нас уже больше не имеют силы»[1043].

Маршалл и Стимсон полагали, что он был прав в этом отношении, что иного выбора у него фактически не было. Это понятно из такой записи в дневнике Стимсона, сделанной в начале апреля:

«Мы просто не можем допустить раскола между двумя <нашими> народами, это поставит под угрозу всеобщий мир… Маршалл сказал мне, что он ожидал, что эти проблемы возникнут. Он полагает, что это будут сложные проблемы, они вызовут серьезное беспокойство, но он уверен, что нам придется мириться с этой неизбежностью. Я сказал Стеттиниусу, что в прошлом Россия относилась к нам очень хорошо по всем важным вопросам. Она держала свое слово и выполняла свои обязательства. Нам нужно помнить, что она не искушена в тонкостях дипломатических отношений, и приготовиться услышать от нее грубости»[1044].

3 апреля, на следующий день, Стимсон еще более подробно описал подход Рузвельта к решению проблем путем достижения компромисса. Конкретных фамилий он не упоминает, да это ему и не нужно – всеми мыслями он был с Гарриманом и Дином, которые находились в России, на передовой: они практически каждый день должны были общаться с Молотовым. Стимсон и Маршалл относились к происходящему так же, как и Рузвельт:

«Между нашим правительством и русскими нарастает взаимное недовольство, и мне кажется, что в такой момент необходимо использовать все средства, которые есть в моем распоряжении, чтобы оказать сдерживающее влияние на некоторых людей, которые, видимо, испытывают все более отчетливое раздражение. Я сам не раз бывал в различных кризисных ситуациях и могу понять, как важно проявлять непреклонность в отношениях с русскими, но все, что нам сейчас нужно – это изложить свою точку зрения с максимальным хладнокровием и непреклонностью, а не проявить свое раздражение, и Маршалл согласен с этим»[1045].

Проблема с Гарриманом и Дином во многом возникла из-за того, что они слишком долго были в Москве. Жизнь иностранного дипломата в Москве была большим испытанием для любого. Постоянная слежка, невозможность свободно общаться с москвичами, бесконечная бюрократическая волокита, необходимость неделями и месяцами ожидать какого-либо решения, которые всегда принимались с задержкой из-за вездесущего российского страха принимать самостоятельные решения без одобрения сверху. Не удивительно, что они были психологически измотаны. Да и жизнь в «Спасо-хаусе» была непростой. Сам дом был мрачным, потому что некоторые окна были заколочены, были проблемы с продовольствием, несмотря на продовольственные посылки из Америки. Кроме того, в доме плохо работало отопление. Самая теплая комната в доме была у Роберта Мейкельджона, секретаря Гарримана, который раздобыл себе примус, и все любили сюда приходить, даже Кларк Керр и Гарриман. Особенно всех возмутило, что рождественские посылки были им наконец доставлены только в апреле. В Москве ничего, по сути, не изменилось с тех пор, как Рузвельт инструктировал посла Буллита в 1933 году: «Вы будете почти как капитан Берд – отрезаны от цивилизации, и, как мне кажется, Вам придется организовать всю экспедицию так, как будто Вам предстоит проплыть на корабле, целый год не заходя ни в один порт».

Несмотря на то что перед Черчиллем Рузвельт представал полностью уверенным себе, тем не менее сомнения у него были. Как-то Рузвельт, что, вообще-то, было ему несвойственно, поделился ими с Честером Боулзом, весьма умным человеком, бывшим рекламщиком, который служил в его администрации на различных должностях и впоследствии стал специальным помощником первого Генерального секретаря Организации Объединенных Наций Трюгве Ли:

«Мы здесь пошли на большой, просто огромный риск, и это относится и к намерениям русских. У русских сейчас огромные проблемы, они находятся в очень трудной ситуации, вся страна лежит в руинах, и если у них есть здравый смысл, они поумерят свой пыл лет на двадцать, и тогда с ними можно будет иметь дело. Кардинально свои коммунистические убеждения, я думаю, они не изменили, но полагаю, что чисто практические проблемы пережитых бедствий и физическое разрушение страны заставят их по-другому приспосабливаться к миру. И мы должны их в этом всячески поощрять в меру своих сил. В то же время нам нужно не терять бдительности и следить за тем, чтобы они не поменяли свои установки, хотя, как мне кажется, они этого не сделают»[1046].

Затем, по словам Боулза, он сказал:

«Тем не менее кое-что начинает меня беспокоить». – И рассказал мне о лагере для военнопленных в Польше, где оказалось много американских военнопленных. В Ялте была достигнута договоренность об отправке к ним американских врачей и медсестер. Но этот плацдарм захватили русские и не пускают их туда, поэтому Рузвельт постоянно направляет срочные телеграммы нашему посольству в Москве. Он рассказал еще о двух-трех тревожащих его моментах… Он, в частности, сказал: «Я обеспокоен. Я по-прежнему считаю, что Сталин не будет с нами сотрудничать, если только он сойдет с ума, но, может быть, у него и намерений таких нет, в таком случае нам придется изменить свое мнение».

Как бы ни был Рузвельт «обеспокоен» всеми этими событиями, из этих слов ясно, что он не находился под влиянием Сталина, как годами утверждают многие его критики. Напротив, из них становится очевидно, что Рузвельт последовательно проводил линию, ведущую к достижению компромисса, поскольку он был уверен, что это позволит добиться успеха. Проблема военнопленных была решена и отошла на задний план, как он и надеялся.

В свой последний рабочий день в Вашингтоне, 29 марта, Рузвельт отправил еще одну наставительную телеграмму Черчиллю, в которой осторожно советовал ему:

«Я также с волнением и тревогой слежу за развитием отношений с Советским Союзом после Крымской конференции. Я прекрасно осознаю, какие опасности может заключать в себе такое развитие событий».

5 апреля Рузвельт провел пресс-конференцию в Уорм-Спрингсе. В это время у него находился с визитом президент Филиппин Серхио Осменья, с которым Рузвельт обсуждал вопрос о предоставлении этой стране независимости 13 августа. Франклин сообщил журналистам из пресс-пула, что он расскажет им одну историю. Он хотел бы, чтобы эта история была опубликована на следующий день после его возвращения в Вашингтон, то есть через неделю или дней десять.

Они задали ему вопрос о дополнительных голосах для России на Генеральной Ассамблее ООН, и Рузвельт рассказал им грубоватую, но забавную историю, анекдот (насколько все это соответствует истине, никто не знает):

«Сталин мне сказал: “Вы знаете, в России есть две территории, которые были полностью разорены. Были уничтожены почти все здания, все крестьянские дворы, а на этих территориях проживали миллионы людей. И нам кажется, в ознаменование грядущей победы нужно что-то дать им, это очень важно с точки зрения гуманности. Эти территории были не очень высокоразвитыми областями. Одна из них – это Украина, а другая – Белоруссия. Нам всем кажется (у нас в правительстве нет ни одного человека оттуда), мы считаем, что было бы уместно дать им голос на Ассамблее. Миллионы людей на этих двух территориях были убиты, и мы думаем, что было бы очень отрадно, могло бы помочь им в восстановлении, если бы мы могли получить для них голоса на Ассамблее“.

Он спросил меня, что я об этом думаю.

Я сказал Сталину: “Вы собираетесь обратиться к Ассамблее с такой просьбой? “

Он сказал: “Я думаю, что нам следует сделать это“.

Я сказал: “Я полагаю, что все будет в порядке – но не знаю, как проголосует Ассамблея“.

Он сказал: “Вы бы поддержали это? “

Я сказал: “Да, в основном по сентиментальным соображениям. Если бы я был в составе делегации, куда я не вхожу, то я, вероятно, проголосовал бы «за»“.

Это еще не публиковала ни одна газета.

Он сказал: “Таким образом, это был бы Советский Союз, плюс Белоруссия, плюс Украина“.

Тогда я сказал: “Между прочим, если на конференции в Сан-Франциско Вам предоставят три голоса на Ассамблее, если Вы получите три голоса, я не знаю, что произойдет, если я тут же не подам запрос на предоставление трех голосов и Соединенным Штатам“. И еще добавил: “А я подам запрос о предоставлении для трех голосов и буду настаивать на том, чтобы их нам предоставили“.