Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

его организации». Помню вечер и часы ночи, когда велись прения по этому вопросу. Ратнер по своему обыкновению не сидел на месте, а стоял или ходил между рядами делегатов, взволнованный, обдумывающий свои поправки к вносимым формулам или готовясь к блестящей реплике. Он часто подходил ко мне и вызывал в соседнюю комнату, чтобы сообща формулировать то или другое предложение, С каким увлечением делал это молодой энтузиаст, как радостно сияли его глаза, когда формула Дубнова — Ратнера была принята при восторженных аплодисментах! Я лично мог быть вполне удовлетворен резолюцией о национальном собрании: ведь это было второе, более конкретное признание моей теории автономизма после общего признания ее на первом съезде.

Но зато я встретил сильную оппозицию в другой части моего доклада: чтобы перестроить наш Союз полноправия как политический орган с общей программой Конституционно-демократической партии. Весь одиум левого крыла съезда был направлен против этого сближения нашей программы с тактикой кадетов, которая тогда казалась слишком умеренной. Не было принято во внимание, что я имел в виду программу-минимум, с целью отмежеваться от правых элементов, как это я вскоре объяснил в особой главе «Уроков страшных дней». Уже тогда обнаружились в нашем Союзе симптомы развития центробежных сил.

Много встреч было у меня на съезде со старыми и новыми знакомыми. Здесь я впервые познакомился с М. И. Кулишером, представителем группы ассимиляторов в Петербурге, который уже давно оставил еврейскую публицистику ради юридических исследований. Я очень удивился, когда после моего доклада о национальной автономии он подошел ко мне и, пожимая руку, сказал, что одну мысль (не помню, какую именно) я заимствовал у него. Я ему ответил: «Если бы плагиат был взаимный, мы были бы единомышленниками». Впоследствии я убедился, что от такой идейной взаимности со мною Кулишер был очень далек. Недурно охарактеризовал различие между нами Усышкин, который в своей речи указывал на пестрый состав нашего Союза, в центральном бюро которого работают «любящий евреев Кулишер и любящий еврейство Дубнов». Видел я на съезде и Нахума Соколова, редактора варшавской газеты «Гацефира», которая тогда преследовалась цензурою, Он мало изменился за 18 лет, с тех пор, как я видел его в Варшаве, только казался более озабоченным. Был и мой одесский оппонент Я. Л. Сакер, примыкавший к крылу «левее кадетов». Здесь же я познакомился с прославленным адвокатом Оскаром Осиповичем Грузенбергом, братом моего петербургского коллеги по «Восходу». Как защитник в «ритуальных» и политических процессах, он тогда уже был очень популярен. Памятно мне его выступление на нашем съезде с резолюцией, требовавшей амнистии для студента Дашевского{417}, который за невинное покушение на виновника кишиневской резни Крушевана{418} был приговорен к пяти годам содержания в арестантских отделениях, несмотря на блестящую защиту Грузенберга. Предо мною лежит эта резолюция, красиво написанная Грузенбергом: «Брызги крови кишиневской резни пали на впечатлительную душу юноши и зажгли ее отчаянием и гневом. Он ждал применения закона к одному из самых тяжких виновников погрома, Крушевану, и не дождался. Дашевский решил возбудить общественное мнение и пошел на насилие как на жертву». Резолюция была принята вместе с решением послать восторженный привет заключенному Дашевскому от имени съезда. Помню также пламенные речи Грузенберга в наших заседаниях. В них было больше эмоциональной силы, чем логической последовательности; своим блеском они больше ослепляли, чем освещали. У этого Златоуста слово владело мыслью, между тем как у его соперника Винавера мысль владела словом. Всякое слово у Винавера было насыщено мыслью, не было лишних слов и цветов красноречия, а вся речь в целом отличалась необычайной красотой именно своей архитектоникой, ясностью линий и симметричностью частей. Красота и свет мысли Винавера действовали на слушателей, между тем как красота и пламень слова Грузенберга могли зажигать массы.

Среди встреч этих бурных дней была одна странная, совсем «не от мира сего». Посреди политической революции она напомнила мне о личной, никому не ведомой душевной революции, совершившейся за семь лет перед тем в глуши Полесья. На другой день по окончании съезда, под вечер, я подъехал к одному дому на Песках, где у подъезда висела вывеска с надписью: «Зубной врач», и вошел в квартиру партера. В небольшой полутемной комнате предо мною стояла бледная девушка, та «Лаура», которая в 1898 г. показалась на моем горизонте под летним небом Полесья. В записи от 26 ноября 1905 г. нахожу следующие отрывистые строки: «Недавно вернулся от В. И. Как странна эта встреча среди тусклой петербургской осени, после лучезарных речицких дней 1898 года!.. Бесконечно грустно, чего-то бесконечно жаль, что когда-то грело, переносило в сияющую даль. Я ее завтра опять увижу и снова оставлю, чтобы долго не слышать, не знать об этой реликвии светлой поры, огонь которой уже погас, но искра иногда вспыхивает под пеплом». В следующий вечер я опять увидел лесной призрак среди шумной толпы на Невском проспекте. Мы шли по главной улице столицы, где блеск фонарей отражался на мокрой поверхности мостовой, затем посидели в кафе Филиппова и, под шумный говор публики, тихо беседовали. Прошлое не упоминалось, но оно сквозило в нашем молчании... Было поздно. Проводив свою спутницу до Знаменской площади, я попрощался с нею и вернулся на Подьяческую, где гостил у Эмануилов. И рядом со мной по холодным улицам двигался призрак между высокими соснами над далеким Днепром, в сиянии летнего дня, и две фигуры мелькали на узкой полевой меже, среди колосьев высокой ржи. И сквозь сумрак ноябрьской ночи откуда-то издали светился мираж, былой «сон в летнюю ночь», греза о том, «что было и не будет вновь...»

Но романтике нечего было делать среди политической бури, которая меня увлекла на путь борьбы. Одновременно с ноябрьским съездом Союза полноправия начала печататься в еженедельнике «Восход» моя серия статей «Уроки страшных дней». Вслед за первой статьей, вышеупомянутою публичною речью «Что сделал нам Амалек?», печатались статьи «Рабство в революции» и «Национальная или классовая политика?». Здесь я высказал все, что волновало меня в течение всего революционного года. Меня глубоко огорчало то, что еврейские революционеры в рядах русских социалистических партий и даже в еврейской рабочей партии Бунд выступали исключительно с общими политическими или классовыми лозунгами, а не с национальными требованиями, как то делали поляки, финляндцы и другие угнетенные национальности. Точнее говоря, я возмущался тем, что еврейский революционный протест терялся в общерусском, что в нем не слышался гнев наиболее униженной и оскорбленной нации. Я назвал это «рабством в революции», как результат ассимилированности партийной интеллигенции. Бунд, например, не примкнул к