Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

из общего числа 80 для Вильны. Таким образом, мы могли бы, пользуясь большинством, провести двух еврейских депутатов в Думу, но мы заранее решили предоставить второе место полякам (прошел потом епископ Рооп). Перед выборами депутата большинство в нашем собрании выборщиков постановило голосовать за Левина; мы отправили Грузенбер-гу телеграмму с просьбой снять свою кандидатуру, чтобы не разбить голосов. Он ответил мне сердитой телеграммой следующего содержания: «Недостаточно, что выборщики связаны подпиской против меня, — необходимо, чтобы я сам был против себя! Извольте. Телеграмма управе послана (об отказе от кандидатуры)». Долго Грузенберг сердился на комитет Союза полноправия за отклонение его кандидатуры. Наконец 17 апреля состоялись выборы депутата: прошел Левин.

В тот же день состоялся банкет с участием приехавшего из Петербурга Винавера, который там уже был избран в депутаты от кадетской партии. Были обычные тосты. Я сравнил кадетов с жирондистами французской революции и выразил пожелание, чтобы их не постигла судьба жирондистов в годы Конвента. Помню брошенный на меня при этих словах быстрый взгляд сидевшего рядом Винавера. Предчувствовали ли мы оба трагедию русской Жиронды: тюремное заключение депутатов первой Думы за «выборгское воззвание», убийство Герценштейна{427} и Иоллоса{428} черносотенцами, а через 12 лет убийство Шингарева{429} и Кокошкина{430} большевиками, бегство кадетских лидеров, в том числе и самого Винавера?.. Русская Жиронда была раздавлена в тисках черного и красного террора.

27 апреля, в день открытия первой Думы, я ушел на покой: переехал с семьей на дачу в Верки. Никогда не забуду этих светлых весенних дней. На берегу Вилии мне вспомнился иной весенний день, 29 апреля 1881 г. в Петербурге, когда манифест Александра III разрушил наши надежды на свободную Россию. А теперь пришла новая весна, и из того же Петербурга доносятся клики освобожденной России, манифестации первого парламента. 30 апреля 1906 г. я записал: «Две музыки в душе — тихая музыка цветущей природы и боевой марш новой России, звуки из первых заседаний Государственной Думы, вести о том, что творится в Петербурге в эти первые конституционные дни,. К полудню привозят газеты, бросаешься на них и жадно глотаешь вести о первых днях медового месяца парламентаризма. Бессодержательная тронная речь, крик первого собрания Думы об амнистии, явно оппозиционное настроение большинства Думы, готовность к борьбе за свободу». Только люди моего поколения, которые четверть века в оковах мечтали о конституции и Учредительном собрании, могут понять это праздничное настроение весны 1906 г., когда истомленная душа жаждала веры в новую Россию и обновленное еврейство в ней, именно веры, вопреки черным тучам, скопившимся вокруг весеннего солнца на тогдашнем политическом горизонте. Бывало, запоздает почтальон с газетами — и я бегу к нему навстречу далеко, через Снипишки, по направлению к городу, чтобы схватить петербургскую газету, прочесть в ней отчет о заседании Думы, дебаты по поводу тронной речи, речи Муромцева{431}, Родичева{432}, Винавера, смелые ответы на циничные заявления правительства. Ведь это были первые свободные речи в первом русском парламенте...

В бодром настроении я принялся за работу, которая стояла на очереди моего исторического плана и вместе с тем соответствовала политическому настроению в тот момент: за пересмотр моего очерка «Эмансипация евреев во время великой французской революции», напечатанного впервые под цензурою в 1889 г. Этот очерк, который должен был составить первую главу «Новейшей истории евреев», предполагалось в ближайшее время издать отдельной книжкой как материал для наших борцов за эмансипацию в России. О моем настроении в те майские дни свидетельствует следующая запись: «История, природа, политика. После упорной двухнедельной работы вчера кончил „Эмансипацию“, получившую совсем другой вид, чем в 1889 г. Сразу бросается в глаза, как опыт и размышления расширили кругозор автора за 17 лет[36]. Работа мысли и пера в тишине этого дивного уголка, на лоне природы лучезарного мая, под отдаленные звуки, иногда раскаты грома, политики, ежедневно приносимые газетами, — все это составляло сложную гамму внутренней жизни. Утром речи Грегуара{433}, Мирабо{434}, Клермон-Тоннера, Годара, Бертолио в парижском Национальном собрании или Коммуне 1789–1791 гг.; вечером речи Родичева, Ковалевского{435} и ответы на тронную речь в русской Думе, а в промежутках ласковый шепот сосны, пруда, поля». Для моего очерка скоро нашлось издательство, под фирмою «Правда» в Варшаве. Книжка была напечатана в то же лето и, кажется, распространилась в большом количестве экземпляров.

Те же политические мотивы побудили меня переработать для издания отдельной книгой мои «Письма о старом и новом еврействе» и примыкающие к ним статьи, рассеянные в периодических изданиях за последние десять лет. «Читаю всю литературу последних лет по национальному вопросу вообще и еврейскому в частности. Радует мысль, что мои воззрения на нацию как на духовную или культурную коллективность совпадают с преобладающим новейшим направлением в науке. Даже мой автономизм во многом сходен с персональной национальной автономией Шпрингера (Реннера), с трудом которого я теперь только познакомился. Самостоятельный процесс мысли привел меня ко многому, что теперь принято, но также ко многому, что пока еще не признано и что для меня вытекает из всей эволюции еврейской истории» (запись 19 июля). При пересмотре «Писем» я совершенно переработал вступительное «письмо», а следующие исправил и дополнил, с перераспределением материала. Летние месяцы 1906 г. были заняты этой работой, и к осени половина книги была готова в новой редакции. «Если бы не эта работа, — писал я в июне, — истерзали бы душу кровавые тени Белостока, потрясающий трагизм бессильной борьбы Думы с правителями-палачами». Действительно, мое настроение омрачилось с момента белостокского погрома{436}, показавшего нам, что и средь бела дня парламентского строя не исчезли еще кровавые призраки прежних варфоломеевских ночей.

Широкие литературные планы и возможность их осуществления при новой свободе печати, одном из немногих завоеваний революции, тянули меня в Петербург. Опять пробудилась тяга «на север далекий, угрюмый», где цвела моя литературная юность. Но я нескоро решился бы на переселение, если бы не одно случайное обстоятельство. В один летний день в Верках, когда я после обеденного отдыха вышел на балкон нашей дачи, я увидел там гостя. Уполномоченный Петербургского комитета Общества просвещения евреев, педагог П. Коган{437}, приехал ко мне с предложением от имени комитета: занять кафедру еврейской истории в петербургском «вольном университете» или Вольной высшей школе профессора Лесгафта. В этой школе естественных наук был большой процент евреев и евреек из недопущенной в университеты молодежи; открывался тогда и факультет социальных наук с историей в центре, и