Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

на заседание бюро Союза полноправия. В бюро записку сначала решили подать Витте с редакционными поправками, но потом поколебались. С каждым днем надвигались решающие события.

Военная катастрофа при Цусиме должна была толкнуть правительство на уступки освободительному движению. Со дня на день ждали манифеста из Царского Села, где шли совещания о конституции. Я писал тогда (22 мая): «Немезида Цусимы после Житомира, как вся японская война после Кишинева. Хочется видеть карающую руку правосудия в слепом ходе событий». Политическая работа усиливалась. Вместе с Левиным и Б. Гольдбергом я организовывал отдел Союза полноправия в Вильне. Была сделана попытка создать параллельно союз четырех народностей — поляков, евреев, белорусов и литовцев — на почве краевой автономии и культурного самоопределения. Смутно помню несколько совещаний по этому поводу с представителями этих народностей. Было избрано организационное бюро, куда вошли от нас врачи Шабад и Выгодский{409}, но из всей этой затеи ничего не вышло. Тормозили дело поляки, которые не признавали равенства других народностей в Литве.

В это время нас занимала другая забота. Разнесся слух, что в совещании царя с сановниками о проекте народного представительства решено лишить евреев избирательных прав. Это означало, что евреи остаются в положении иностранцев. Союз полноправия дал директиву отовсюду посылать резолюции протеста в Петербург. Я написал резолюцию от имени виленского еврейского общества в таком резком тоне, что многие побоялись ее подписать. Однако она собрала достаточное количество подписей и была напечатана в газетах вместе с другими протестами (в июньских нумерах «Восхода»). Протесты подействовали. Совещание сановников отказалось от своего намерения, не желая усилить раздражение среди евреев. Таким образом, евреи, еще не имея гражданских прав, получили политическое право избирать и быть избираемыми в парламент.

В таком состоянии мне приходилось писать главы о Польше XVI–XVII вв. для очередных приложений к книгам «Восхода». С крайними усилиями закончил эту работу и уехал на отдых в пригородную дачную местность Верки, бывшее имение германского канцлера Гогенлоэ. Я поселился в доме еврея-фермера, арендатора у новых владельцев имения. Дом среди огородов на берегу Вилии был бы хорош, если бы там не было слишком много надоедливых людей и мух. Но все неудобства искупались близостью Вилии и огромного княжеского парка, где одна часть была культурно обработана, с правильными аллеями, а другая представляла собою густой лес с тропинками, спускавшимися к реке. Тут я предавался своим думам, заглушенным в городском шуме. Думал о дуализме научной и политической работы. «Как жаждет тишины усталая душа! Хотелось бы кое-как отдохнуть и затем довести до конца исторический труд, высказаться в последних его главах об истории XIX в. Но писать историю в эпоху русской революции, среди баррикад и грома выстрелов — возможно ли это?» (запись 3 июля). Другая дума тех дней была опять об антитезисе или центробежном устремлении значительной части нашей молодежи. Тревожил вопрос: для кого мы, отцы, строим новое здание на национальной почве, если наши дети уходят от нас и строят себе самоновейшее здание вне нашей духовной территории? Вот мы добиваемся, в силу решения Союза полноправия, не только гражданских, но и национальных прав, а между тем наша молодежь денационализируется и ей эта святая для нас борьба совершенно не нужна. Помню, как однажды мне принесли из города только что изданный в Берлине немецкий перевод моих первых «Писем о старом и новом еврействе». В сопроводительном письме переводчика Фридлендера говорилось о распространении моей идеологии на Западе, об успехе английского перевода моего философско-исторического этюда и т. п. Все это меня радовало, но к радости примешивалось чувство глубокой скорби: где-то далеко мои идеи получат хотя бы теоретическое признание, а здесь, близко, в родной среде, они будут отвергнуты или к ним отнесутся равнодушно. Я в это время перечитывал биографию Мендельсона и записывал (27 июля): «Философ с ясным духом Сократа среди порабощенного народа, упрощенность и вместе с тем возвышенность миросозерцания. А дети этого Сократа погибли для еврейства в весеннем потоке новейшей истории». Думалось о новых вешних водах, уносящих наших детей...

В эти летние дни на берегу Вилии я много думал о своем прошлом и набросал первые заметки для автобиографии. Странно было это бегство в глубь прошлого от бури современности, но я впоследствии пережил много таких моментов и убедился, что именно в дни революционных кризисов истрепанная бурею душа ищет уюта в воспоминаниях прошлого, спасается путем интеграции своих переживаний... А между тем в мое уединение доносились вопли жертв летних погромов 1905 г. и возникало сомнение в исходе освободительного движения. В тогдашних записях читаю: «Тени братьев, растерзанных в Белостоке, стоят перед глазами. Жертвы новых погромов в Екатеринославе, Керчи и других городах... Не окончатся ли родовые муки новой России жалким выкидышем?..»

Глава 44

Октябрьские погромы и «Уроки страшных дней» (1905–1906)

Августовский манифест о Государственной Думе и воззвание Союза полноправия. Приготовления к выборам и обструкция бундистов в Вильне. — Всероссийская забастовка, манифест 17 октября и всероссийский погром. — Революционные дни в Вильне. «Уроки страшных дней» и вопль Кассандры на траурном митинге. — Второй съезд Союза полноправия в Петербурге и его участники. Резолюция о созыве Еврейского национального собрания. — Призрак лесной идиллии в «омраченном Петрограде». — В пылу борьбы: «Рабство в революции» и альтернатива: национальная или классовая политика? — Заключительная глава «Уроков» и моя политическая программа. — Московское вооруженное восстание и вопрос: почему революционная стихия губит революционный разум?

6 августа 1905 г. вышел царский манифест о Государственной Думе, законосовещательной и цензовой. На другой день я записал: «Вчерашний манифест едва ли кого успокоит. Что это за конституция, которую объявляют при отсутствии предварительных гарантий свободы собраний и печати, при полном отсутствии даже элементарной законности, при военном положении и белом терроре! Радоваться ли, что евреи допущены в такую Думу? Может быть, это результат наших протестов. Но сколько будет наших депутатов и каков вообще будет состав Думы при полицейском режиме? И все-таки надо работать, агитировать». Мы тогда и приступили к работе в Вильне. В обществе шли ожесточенные споры о том, участвовать ли в выборах, или бойкотировать их, так как Дума с цензовыми депутатами и совещательными функциями не соответствует требованиям демократии. Бюро нашего Союза полноправия решило выпустить воззвание об участии в выборах с тем, чтобы «сделать плохую Думу орудием борьбы за лучшую». По предложению бюро я составил проект воззвания в этом смысле. Мы предлагали повсюду где только возможно избирать кандидатов-евреев, а в крайнем случае подавать голос за таких не-евреев, которые обязуются защищать