Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен

Было очевидно, что у Рузвельта имеется взвешенное мнение по поводу двух его союзников: он обдумывал и положение в Индокитае, ныне Вьетнаме, и в Гонконге, которое он обсуждал со Сталиным. Но, казалось, беспокоило его не это, а имперские настроения Черчилля. Рузвельт пришел к выводу, что пришло время их вновь пошатнуть. Что подумал Черчилль, прочитав эти ремарки Рузвельта, так и осталось неизвестным. Возможно, помощникам премьер-министра удалось скрыть их от него. Рузвельт говорил о Черчилле жестко и нелицеприятно. В разговоре с журналистами о Тихоокеанском регионе он сказал, что проблема Индокитая тревожит его уже два года: страна не готова к независимости, но ее нельзя отдавать обратно французам, значит, до тех пор пока она не будет готова, ее следует держать под опекой, хоть британцам это и не понравится, потому что Бирма может оказаться следующей на очереди. «Есть вероятность, что это разрушит их империю», – сказал Рузвельт.

Он отвечал на все вопросы, которыми забрасывали его трое журналистов.

«Вопрос:… Он [Черчилль] хочет, чтобы вся [эта] территория там, все это стало тем же, чем это было когда-то?

Президент: Да, он относится ко всему этому как убежденный викторианец.

Вопрос: Очевидно, эта идея Черчилля несовместима с политикой самоопределения?

Президент: Да, это правда.

Вопрос: Очевидно, что он подрывает Атлантическую хартию. На днях он сделал заявление, что она не имеет обязательной силы, лишь рекомендательную.

Президент: Атлантическая хартия – идея красивая. Она была составлена, когда ситуация была неблагоприятной для Англии, которая была близка к тому, чтобы проиграть войну. Им была нужна надежда».

Лишь за несколько дней до того, как «Куинси» пришел в Хэмптон-Роудс, штат Виргиния, Рузвельт начал серьезно работать над своею речью с Розенманом. «Не слишком скоро»[971], – сказал нетерпеливый Розенман, который был совершенно недоволен тем, как получился третий вариант речи, подготовленный ими незадолго до того, как корабль причалил в порту. (Всего было написано шесть черновых вариантов.)

Гарри Гопкинс, который уже чувствовал себя намного лучше и ждал Рузвельта с момента своего возвращения, присутствовал и на обеде, и на ужине. 1 марта Рузвельт выступил перед совместным заседанием Конгресса, которое прошло при полном зале. Впервые он выступал, не вставая со своего кресла, извинившись за это перед залом такими верными словами, что ни у кого и мысли об этом больше не возникало. Но еще и потому, впрочем, что в течение часа он говорил с такой энергией, остроумием и проницательностью. В целом речь восприняли хорошо даже такие взыскательные журналисты, как Артур Крок из «Нью-Йорк таймс», который написал, что «он [Рузвельт] произнес ее так энергично и с таким хорошим настроем, что смог произвести выгодное впечатление на аудиторию совместного заседания, и это было видно и по лицам, и по тому, когда именно и как долго звучали аплодисменты»[972].

Речь состояла из тщательного описания всего, что происходило на конференции, а в своем заявлении о неудачах дипломатии, которые призвана восполнить Организация Объединенных Наций, он особенно подчеркнул и осудил «соглашение о процентах», которое Черчилль заключил со Сталиным:

«На Крымской конференции три ведущих державы совместными усилиями смогли найти точки соприкосновения для достижения мира. Это должно означать конец системы односторонних действий, исключительных союзов, сфер влияния, баланса сил и всех других средств, которые были опробованы на протяжении многих веков – и всегда неудачно. Мы предлагаем заменить все это всемирной организацией, к которой наконец-то смогут присоединиться все миролюбивые государства»[973].

Рузвельт и сам испытывал счастливое облегчение по поводу того, что им удалось достичь в Ялте. Он сказал Дейзи, что «конференция прошла даже лучше, чем он смел надеяться»[974].

В России отклики в прессе были восторженные, и, поскольку пресса была практически под полным контролем Сталина, это отражало чувство выполненного долга, которое испытывал Сталин, чувство, что Советский Союз достиг своих целей. На следующий день после речи Рузвельта в Конгрессе подробные сообщения о ней появились на страницах советских утренних газет. Описание этой речи заняло две трети полос, посвященных зарубежным новостям. В передовице газеты «Правда» было сказано, что у альянса «Большой тройки» есть «не только историческое вчера и победное сегодня, но и великое завтра»… По мнению газеты, «каждое решение президента Рузвельта, премьер-министра Черчилля и вождя Сталина способствует скорейшей победе и более стабильному миру». Газета «Известия» охарактеризовала конференцию как «крупнейшее политическое событие нашего времени – событие, которое войдет в историю как новый пример скоординированного решения сложных вопросов в интересах мира и демократии», а также сообщила своим читателям о своем «глубоком и твердом убеждении, что по завершении конференции трое лидеров стали намного дружнее, чем когда-либо прежде. За время конференции между ними не возникло никаких признаков трений или противоречий».

Под воздействием транслируемых по радио сообщений о проведении и результатах конференции советские рабочие стали проводить «спонтанные» собрания, на которых выступающие произносили импровизированные речи с такими заявлениями, как: «Мы скоро будем в Берлине… Час возмездия настал». Было очевидно, что упоминания о том, что ООН поможет поддержать мир и безопасность, коснулись очень болезненной для всего Советского Союза темы. Многие русские, памятуя о том, что до войны их страна была на положении изгоя, полагали, что новая влиятельная организация, основателем и членом которой стала их страна, защитит их впредь от немецкой агрессии.

Сталин сказал генералу Жукову, что он был «очень доволен»[975] тем, как все прошло в Ялте. «Рузвельт был весьма доброжелателен», – сказал он. Молотов дал знать советским послам, что Советский Союз удовлетворен решениями, принятыми в Ялте. «Общая атмосфера на конференции была очень доброжелательной. Мы считаем, что конференция дала положительные результаты в целом и конкретно в отношении Польши, Югославии, а также по вопросу о репарациях»[976], – пояснил он им на случай, если у них возникли какие-либо сомнения.

Казалось, что, по общему мнению, принятые на конференции решения устраивали всех трех руководителей. На голосовании в Совете Безопасности, в котором и заключалась основная сила Организации Объединенных Наций, при настойчивости, проявленной там Рузвельтом, у Сталина снизилась возможность руководить содержанием обсуждаемых вопросов. Решение по вопросу Польши стало компромиссным для всех. У Рузвельта в отношении Польши были связаны руки, потому что эту территорию контролировала Красная армия, но ему удалось принудить Сталина к поразительным публичным заявлениям. Сталин подписал документ, в котором говорилось, что польское правительство будет создано не под давлением Красной армии. Согласно этому документу, оно должно было быть построено на еще более широкой демократической основе, поскольку в него должны были войти как представители демократических сил самой Польши, так и поляки из-за рубежа, и, что удивительно, что под его руководством будут проведены «в самом ближайшем времени свободные, без каких-либо препятствий, выборы на основе всеобщего избирательного права и тайного голосования».

Позже, в феврале, Черчилль сказал кабинету министров военного времени: «Если условия, оговоренные в нашем коммюнике, согласованном с премьером Сталиным, будут выполняться добросовестно, все будет хорошо. Если же, с другой стороны, эти начинания не получат реального воплощения в действительность, то наши договоренности подвергнутся изменениям».