Сталин и Рузвельт. Великое партнерство - Батлер Сьюзен

Рузвельт был настолько обеспокоен всеми этими осложнениями в отношениях, что устроил нагоняй Макензи Кингу, который находился у него в Белом доме с визитом. Кинг писал в своем дневнике 13 марта:

«Президент дал согласие на то, чтобы это [переговоры в Берне] было сделано таким образом, чтобы обеспечить капитуляцию армии и надлежащее обращение со всеми военнопленными, а также гарантировать Кессельрингу, что все его люди будут в безопасности. Если все будет выполнено именно так, полагал он, это будет способствовать скорейшему прекращению войны. Он телеграфировал об этом Черчиллю, но Черчилль, не посоветовавшись с ним, обратился к России за согласием на проведение этих переговоров. Россия настаивала на участии в переговорах трех своих представителей-генералов. Президент сказал, что на самом деле Россия не имеет никакого отношения к итальянской кампании. Он высказывал опасения, что Уинстон действовал слишком поспешно, и ситуация очень усложнилась»[995].

Через два дня Рузвельт пригласил к себе с докладом генерала Донована, очевидно, потому, что тот возглавлял Управление стратегических служб. Президент хотел узнать самые последние данные о том, что на самом деле происходило в Берне.

Обсуждая возмутительное, на взгляд причастных к данной проблеме англичан и американцев, поведение Молотова и Сталина, никто (ни Рузвельт, ни Стимсон, ни Гарриман, ни Александер) не приняли во внимание, что русские опасались «двойной игры». Они боялись, что их западные союзники могут либо «продать» их, либо после капитуляции немецкой армии в Италии позволить Гитлеру сконцентрировать свои оставшиеся силы и направить их против Красной армии на Восточном фронте. Действия американцев и англичан были вполне понятны (учитывая их повышенное внимание к спасению жизни американцев), но это не могло прийтись по душе советскому руководству.

Конечно же, было совершенно ясно, что Молотов был в гневе. Молотов всегда меньше Сталина доверял новым союзникам русских. В 1944 году обеспокоенный Молотов предостерегал Сталина: «Германия будет пытаться заключить мир с Черчиллем и Рузвельтом». «Верно, – ответил ему Сталин, – но Рузвельт и Черчилль не согласятся на это»[996]. Теперь Сталин не был уже так в этом уверен. Теперь он вдруг тоже пришел в ярость. Вероятно, сочетание польской ситуации и переговоров в Берне привело к тому, что Сталин вдруг предпринял шаг, который, как он понимал, может самым негативным образом повлиять на его отношения с Рузвельтом. Под давлением Молотова Сталин объявил, что на конференции в Сан-Франциско Советский Союз будет представлять Громыко, а не Молотов. Рузвельт был глубоко потрясен. 24 марта он направил Сталину два послания:

«Помня о дружественном и плодотворном сотрудничестве в Ялте между г-ном Молотовым, г-ном Иденом и г-ном Стеттиниусом, я уверен, что государственный секретарь рассчитывал продолжить… совместную работу, направленную на достижение, наконец, нашей общей цели – учреждению действенной международной организации, призванной обеспечить всему миру безопасность и мир в будущем. Если г-н Молотов будет отсутствовать, то конференция лишится весьма многого… Я опасаюсь, что отсутствие г-на Молотова будет истолковано во всем мире как отсутствие должного интереса со стороны Советского правительства к великим задачам этой конференции»[997].

Во втором послании Рузвельта Сталину рассматривается вопрос проведения переговоров о капитуляции (слова, выделенные курсивом, были добавлены рукой Рузвельта):

«Факты таковы… в Швейцарии были получены неподтвержденные сведения о том, что некоторые немецкие офицеры рассматривали возможность осуществления капитуляции германских войск… в Италии… По получении этих сведений в Вашингтоне фельдмаршалу Александеру было дано указание командировать в Швейцарию… офицеров… для проверки точности донесения, и если оно окажется в достаточной степени обещающим, то договориться… об организации совещания в его ставке в Италии с целью обсуждения [деталей] капитуляции. Если бы можно было договориться о таком совещании, то присутствие советских представителей, конечно, приветствовалось бы… Присутствие советских офицеров на совещаниях с германскими офицерами у фельдмаршала Александера, если будет достигнута окончательная договоренность в Берне о подобном совещании в Казерте с целью обсуждения детали капитуляции… Так же обстояло бы дело в случае, если бы к Вашему генералу под Кенигсбергом или Данцигом противник обратился бы с белым флагом»[998].

В ответе Сталина, отправленном через три дня, говорилось лишь об отсутствии Молотова на конференции в Сан-Франциско. «Я и г-н В. М. Молотов крайне сожалеем об этом, но созыв… сессии Верховного Совета СССР, где присутствие г-н Молотова совершенно необходимо, исключает возможность его участия…»[999] (Только после смерти Рузвельта и полученного затем распоряжения Сталина Молотову ехать в Сан-Франциско Гарриман понял, что именно Молотов отстаивал решение не ехать в Сан-Франциско: он хотел присутствовать на заседании Верховного Совета СССР.)

И только 29 марта Сталин обратился к проблемам, о которых писал ему Рузвельт:

«Советское правительство не могло дать другого ответа… Я согласен на переговоры с врагом по такому делу только в том случае, если… будет исключена для немцев возможность маневрировать и использовать эти переговоры для переброски своих войск на другие участки фронта и, прежде всего, на советский фронт… Я не понимаю, почему отказано представителям советского командования в участии в этих переговорах и чем они могли бы помешать… К Вашему сведению: должен сообщить Вам, что немцы уже использовали переговоры с командованием союзников и успели за этот период перебросить из Северной Италии три дивизии на советский фронт.

Задача согласованных операций… провозглашенная на Крымской конференции, состоит в том, чтобы приковать войска противника к месту их нахождения и не дать противнику возможности маневрировать, перебрасывать войска… Эта [задача] нарушается…

«Как военный человек, – пишете Вы мне, – Вы поймете, что необходимо было быстро действовать…» К сожалению, аналогия здесь не подходит. Немецкие войска под Данцигом и Кенигсбергом окружены. Если они сдадутся в плен, то они сделают это для того, чтобы спастись от истребления[1000]. Немецкие войска в Северной Италии… не окружены, и им не угрожает истребление»[1001][1002].

Теперь, в свою очередь, Рузвельт был в ярости. В телеграмме, ни много ни мало, выдвигалось обвинение, что англо-американское военное командование, как Сталин назвал его, вступило в сговор с врагом. Гарримана попросили выяснить, было ли это личное мнение Сталина или так думает кто-то другой в Политбюро. Гарриман ответил, что слова и рассуждения принадлежат лично Сталину.

Рузвельт вызывал в качестве советников Стеттиниуса, Самнера Уэллса, заместителя госсекретаря Арчибальда Маклиша и Болена, чтобы обсудить с ними ситуацию и подготовить ответ. Об этом заседании с Рузвельтом в Белом доме Болен писал: «Это был один из тех редких случаев, когда я видел его сердитым. Он сидел за своим столом в Белом доме, сверкая глазами, его лицо налилось кровью, возмущенный, что его обвинили в сговоре с немцами за спиной Сталина»[1003]. В резкой телеграмме Рузвельта в ответ Сталину был затронут вопрос переброски войск:

«Не может идти и речи о том, чтобы вести переговоры с немцами так, чтобы это позволило им перебросить куда-либо свои силы с итальянского фронта… Мы намерены сделать все, что позволят нам наши наличные ресурсы, для того чтобы воспрепятствовать какой-либо переброске германских войск, находящихся теперь в Италии…