История города Москвы. От Юрия Долгорукого до Петра I - Иван Егорович Забелин

«Потом царь и царевич введены были в столовую комнату, и подана им вода, а после того, как они, наконец, и граф уселись, и последний подал и поставил перед ними разные кушанья, царь сделал начало обеду, а царевич еще воздерживался, без сомнения, потому, что граф ничего не подал ему особенно, а, следовательно, не исполнил Русского обычая. Заметив это, граф начал подавать из своих рук и ему, и он тотчас же стал кушать. После того граф предложил царю здоровье Его Царского Величества, и так далее. Потом стали обедать князья и камер-юнкеры, пришедшие с царем и царевичем. По Русскому обычаю, граф два раза из своих рук подносил им поочередно по чарке водки, каждого оделил вкусным кушаньем со стола и пожаловал по полуфляжке испанского вина. При этом можно было видеть обычаи вежливости. По окончании стола царь пожелал, чтобы граф и своих людей почтил напитком; этот отговаривался, полагая, что совсем неприлично подносить своим людям, которые находились тут для прислуги Его Царскому Величеству. Если же царю угодно изъявить свою милость графским людям, то он может пожаловать их из своих рук, о чем граф и просит его.

Царь соизволил на это и потом жаловал чаркою водки по порядку всех и каждого, бывших у стола в графских покоях. После него царевич тоже подносил всем из своих рук и из той же золотой чарки. Царю было угодно, чтобы и граф оказал такую же милость своим служителям; этот и согласился, но только с тем, чтобы сначала поднести и пожаловать из своих рук людям Его Царского Величества. Меж тем трубачи и литаврщики были готовы к услугам графа, который велел узнать чрез переводчиков, угодно ли царю послушать их? А так как это было угодно, то пили здоровье и трубили изо всей мочи. Такое увеселение продолжалось несколько времени. Со стороны царя и царевича великая любовь и расположение к графу изъявлялись в очень ласковых словах, телодвижениях и объятиях. Граф тоже отдавал им должное во всем, насколько дозволяла ему совесть. Тогда дворецкий царевича, Борис Иванович Морозов, почел удобным сказать что-нибудь о перемене Веры; для того и подошел к царю, царевичу и графу, с такими словами: “Большая отрада видеть столь великую любовь и дружбу между такими государями; но еще больше радости было бы у всех, кабы могли они сойтись и в Вероисповедании”. На это царь перемигнулся с ним, но граф отвечал, что любовь и дружество могут быть и остаться без соединения в Вероисповедании. “Но тогда, – отвечал дворецкий, – такая любовь и искренняя дружба будут еще больше и постояннее, чем когда-нибудь, и все высшего и низшего звания люди, духовные и миряне, порадуются, полюбят его графскую милость и станут отдавать ему такие же почести, как и Его Царскому Величеству и царевичу”. “Его Царское Величество, – отвечал граф, – и без того оказывает ему большой почет, и граф отдает ему должную справедливость в том, а при случае готов отплатить ему за то своею кровью. Но чтобы менять Веру, отказаться от крещения и принять Веру и крещение Его Царского Величества, этого не будет и не должно быть ни во веки веков, в чем и теперь, как и прежде, желал бы он уверить царя”».

Так этот разговор и кончился. Через несколько времени после того царь и царевич пожелали посмотреть сад, отведенный графу; их проводили в новоустроенную беседку, где царь и сел, направо от него поместился царевич, а налево граф. Расположение и доверие возрастали все больше и больше, да и стало заметно на царе и на графе, что в подчиваньи напитками недостатка не было. В знак совершенного расположения, по ходатайству царя и царевича, прощены и приняты опять на службу некоторые графские служители, провинившиеся в дерзости к одному из высших офицеров графа, осужденные было на смерть и уже посаженные в темницу; а по заступничеству его графской милости царь освободил одного, взятого под стражу, немца за убийство какого-то Русского. Потом, когда, по случаю сурового вечернего воздуха, граф велел принести себе шапку, шитую серебром и золотом и подбитую соболями, и накрылся ею, царю угодно было посмотреть ее. Он и снял ее с графа, осмотрел и надел себе на голову, а свою черную бархатную, обложенную сзади и спереди черными лисицами и немного жемчугом, надел на графа, который тотчас же снял ее опять и притом сказал в шутку: “Славно! Пусть всякой оставит у себя, что у него в руках!” Когда переводчик растолковал эти слова по-русски, царю они понравились, и он не требовал назад своей шапки. Граф и не воображал того: тотчас же стал очень извиняться, что не думал о том в самом деле, да и знал, что ему неприлично иметь такие притязания и пользоваться шапкой, которою накрывался прежде Его Царское Величество.

Ответ был тот, что царю так угодно почтить графа, который и надел на себя эту шапку, изъявляя свое удовольствие. Дворецкий, Б. И. Морозов, вообразил, что это ему на руку, подошел в другой раз и заговорил о Вере, в том мнении, что сослужит своему государю. Заметив и поняв из графского ответа, что такие речи надоедают, царь велел отойти боярину; спьяна этот было заупрямился, но тогда встал, наконец, царевич, схватил его за кафтан на груди и велел идти вон, а двое дворян тотчас же и увели его. По отправлении дворецкого, жалованье водкою все продолжалось. Царь казался очень милостивым особливо ко всем низшего разряда людям графа, стоявшим кругом беседки и прислуживавшим, и жаловал напитком каждого из своих рук. Между царем, царевичем и графом ничего нельзя было заметить другого, кроме великого расположения и дружбы, и особенной милости к графским служителям. Напоследок, так как была уже полночь, царь и царевич пожелали вернуться домой. Граф провожал их. Когда же царь был уже недалеко от ворот сада, где стояли и играли трубачи с литаврщиками, и увидал их, он остановился. Когда музыканты сыграли, он пожелал послушать еще, они снова играли по его желанию, а между тем принесли стул, на котором он и сел; направо от него стоял царевич, налево граф. Трубачи перестали. Тогда граф предложил царю, что в честь Его Царского Величества он сам будет бить в литавры, если только угодно ему послушать. Царь изъявил свое желание. Граф снял с себя шпагу, но, когда хотел было принять ее один из служителей, царь взял ее к себе и, оглядевши