Седьмая вода - Галина Валентиновна Чередий

Максим Григорьевич долго не мог отпустить мамину руку, и я стояла чуть поодаль, давая им пространство, отдавая себе отчет, как трудно ему уйти, и что у нас с мамой уйма времени впереди. В дверях он опять обернулся и посмотрел на меня этим «не вздумай накосячить» взглядом, а потом, наконец, решительно вышел. Мама протянула ко мне послушную ей руку и сжала мои пальцы, снова улыбаясь, пусть чуть не симметрично, но так, что у меня внутри теплело.

— Говорить нужно, — не очень разборчиво сказала она, и я была согласна. Нам нужно было говорить долго-долго и о многом, и теперь у нас были и время, и возможность.

Есть такое выражение «время откровений». Так вот первые дни моего пребывания в центре реабилитации стали для меня таким временем и изменили навсегда угол зрения на прошлое и настоящее, и я больше, наверное, никогда не смогу смотреть на поступки людей с прежней однозначностью. Причем сразу во многих аспектах жизни. Хотя нужно признать, что первым, запустившим этот процесс изменений во мне, все же был Арсений. И, похоже, очень давно. Но сначала я не углублялась в себя, чтобы по привычке дотошно проанализировать все. Просто потому что не до того было. Оказалось, что ухаживать за тяжелобольным человеком даже тяжелее, чем мне это рисовалось после ознакомления со сведениями в сети. Некоторые вещи, которые там описывались как рутинные и обычные, в реальном исполнении оказались весьма трудоемкими, сложными и смущающими. Если я думала, что интимные процессы для нас с мамой не будут проблемой, то ошибалась. Очевидно, мы не только отвыкли за эти годы друг от друга, а может, никогда и не были настолько близки, чтобы воспринимать это обычно. То есть, я очень старалась, но часто видела, что мама смущена и слишком старается мне все облегчить, а это выматывает и ее физически, и меня морально. Я пыталась уговаривать ее доверять мне полностью, но все равно нам понадобилась пара дней, прежде чем все напряжение между нами понемногу сошло на нет.

Еще одной очень удивившей меня вещью оказалось просто зашкаливающее количество исходящего от всех вокруг оптимизма. От персонала, от родных, сопровождавших пациентов, от самих больных. Причем, он не был каким-то искусственным или навязанным, никто не бегал с плакатами «Будьте здоровы и счастливы!» и не размахивал помпонами, и не улыбался натужно-картонно. Я с Кириллом бывала на всяких благотворительных мероприятиях и ассамблеях в поддержку каких-либо медицинских проектов, но царившая там атмосфера, как правило, была насквозь фальшивой, туда приходили не потому, что действительно хотели кому-то помочь. Это были статусные мероприятия, где вип-персоны тупо мерялись у кого длиннее и толще, а не радели всем сердцем за идею. Бывало даже, что не все присутствующие вообще были в курсе, на что жертвуют средства. Да и по медицинским центрам для «самых-самых» я находилась в свое время и хорошо запомнила чрезмерное радушие и благожелательность персонала, от которого откровенно разило безразличием. Здесь же все было совсем по-другому. Нас окружала энергия уверенности, что все возможно, и я реально была восхищена создателями и руководством этого центра. Эти люди смогли не только сотворить нечто столь потрясающее и жизненно необходимое, особенно учитывая реалии нашей страны, но и сумели подобрать такой персонал и наполнить свое детище просто удивительной, идеальной и, я бы сказала, живительной энергетикой. Совершенно неудивительно, что пациенты тут шли на поправку просто с поразительной скоростью. Одними технологиями человека не поднять, не заставить его желать бороться за себя и свое здоровье.

Но самыми личными откровениями для меня стали наши медленные разговоры с мамой обо всем. Именно обо всем. Поначалу понимание было затруднено ее плохой дикцией и тем, что она сильно волновалась и почти сразу утомлялась. Но постепенно, день за днем, фраза за фразой, я уже перестала замечать невнятность слов. Говорят, родители всегда понимают, что лепечут их дети. Не знаю ничего об этом, но вот то, что я — ребенок своей матери — очень скоро стала с легкостью разбирать то, что она хотела сказать, глотая начало и окончания слов, — это факт. Как и приспособилась к этой прерывистой манере общения, когда мама могла остановиться на середине фразы, потому что силы иссякли. И, если честно, я, обдумывая каждый раз то, что она успевала мне рассказать, была рада этим паузам, дающим мне время осознать и примириться с тем, что очень многое в нашем прошлом было не таким, каким мне казалось с моей субъективной точки зрения.

Оказалось, что мой отец и Максим Григорьевич были знакомы и дружили еще задолго до того, как папа встретил маму. Вместе они и начинали службу. У них был командир — настоящий герой и образец для подражания, похожим на которого мечтали стать оба молодых мужчины. На первом же году службы он погиб, прикрывая их — зеленых и неопытных. Тогда оба: и папа, и дядя Максим дали обещание, что увековечат память об этом человеке хотя бы в именах своих детей. Первый же мальчик, родись он (не важно, у кого), должен был быть Арсением. Спустя какое-то время дядя Максим встретил мать Сени и женился, потом судьба развела его и папу по разным концам страны. Маму мою отец встретил, когда ей едва стукнуло 17, и влюбился без памяти. А она… она относилась к нему очень хорошо и, определенно, тоже ответила вначале. Но, в отличие от чувств отца, ее собственные так и не переросли в любовь. Однако же замуж она вышла и была счастлива и довольна, тем более что почти сразу после свадьбы забеременела. Отец души не чаял в ней и будущем ребенке. Когда стало известно, что будет мальчик, естественно, вопрос об имени и не стоял. Вот так и пошло, что все месяцы беременности папа и мама говорили со своим будущим сыном, звали его Арсением, готовились стать полноценной счастливой семьей. А потом было несчастье, которое все разрушило. Мама плакала, когда говорила об этом, и я сама задыхалась, ощущая ее боль, такую, которая не стихает с годами, не притупляется. Мальчик умер и едва не забрал маму с собой. Ее проблемы с сердцем были родом из того же времени. Родители отдалились друг от друга, так как единственный способ пережить горе, который знала мама, это уйти в себя.

Спустя время папу перекинули на новое место службы, и там они встретились с Максимом Григорьевичем снова. К тому времени он был уже женат, и у него был маленький