Седьмая вода - Галина Валентиновна Чередий

И случилось то, что происходит в жизнях людей сплошь и рядом. Мама и дядя Максим влюбились друг в друга. Мгновенно, безрассудно и совершенно безнадежно, потому что оба были несвободны. Когда узнаешь такое о ком-то постороннем, то это кажется неприятным, но естественным ходом вещей, из разряда «ну, что же тут поделаешь». Но не тогда, когда это касается твоих родителей, чьи отношения виделись мне всегда не просто образцом — идеалом, недостижимым для других эталоном. И вот теперь оказывалось, что в совершенной картине моей памяти масса темных или затертых мест, да и вся она совсем не та, к которой я привыкла. На то, чтобы смириться с этим, мне понадобилось время, но в итоге я признала для себя, что мои родители — не совсем те люди, какими я их себе представляла. И это не их вина, а мое заблуждение. Это не делало их лучше или хуже, это просто было правдой.

И мама, и дядя Максим, будучи людьми глубоко порядочными, конечно, не позволили себе никакого сближения, но от этого их чувства никуда не делись и не становились меньше. Потом появилась я, судьба то разводила их, то снова сталкивала на новых местах службы. Годы шли, но каждый раз при новой встрече оба понимали, что все, что они чувствуют друг другу, никуда не уходит и вряд ли куда уйдет. Потом пришло время папе уходить в отставку, и наша семья купила тот домик у моря. Мама с радостью переехала, продолжая надеяться, что однажды победит свою тягу к дяде Максиму. Но папа погиб, и маме это показалось карой, наказанием за то, что она так и не смогла достаточно полюбить своего мужа. Она вбила себе в голову, что ее подсознательное стремление к другому, которое она не смогла изжить с годами, убило папу. На тот момент, когда в нашей жизни появился дядя Максим с намерением остаться насовсем, ее чувство стыда почти уничтожило ее волю. Чувство вины, которое она испытывала перед отцом, она целиком перенесла на меня и этим создала между нами стену. Поэтому никогда ни на чем не настаивала и просто позволила наступить в своей жизни новому этапу. Быть с давно любимым человеком, но все равно оставаться несчастной от того, что ей виделось в моей отстраненности и замкнутости осуждение. И надо сказать, что сейчас я понимала, что и ее терзания по поводу несуществующих грехов, и мой нелюдимый тогда характер, и вбитая отцом привычка от всего ограждать маму сыграли с нами самую жестокую шутку из возможных. Ни одна из нас не видела реального положения вещей.

Я тогда погрязла в своих обидах, огрызаясь на любые попытки сблизиться, мама раздувала все больше чувство собственной вины и не понимала, как подступиться, а ситуация с Арсением все только усугубила до предела. Она старалась сблизиться с колючим мальчишкой, в надежде, что это поможет и лучше понять меня. Но каждый из нас читал сигналы других неверно, обозревая ситуацию строго в тоннеле выбранной однажды позиции, и поэтому все становилось только хуже. Несколько маминых попыток усадить нас всех и поговорить, которые, оказывается, были уже жестами ее отчаяния, были с гневом отвергнуты именно мною. И это еще больше укрепило ее уверенность в том, что это она во всем повинна. В итоге она просто позволила себе смириться, решив, что вместе с моим отцом потеряла и меня навсегда. Мама никогда не была борцом, как, впрочем, и я, так что сейчас прекрасно понимала ее и ни за что не судила. Скорее уж себя. Да, я была подростком, да, обиженным, но, черт возьми, не младенцем же и не настолько слепой, чтобы годами не замечать боли, которую причиняю своим отчуждением.

Это совсем не маме нужно было просить прощения, а мне. За нежелание видеть все очевидное, за упрямство и неприятие, за трепетное взращивание обид, за неумение говорить и объяснять, предпочитая уходить. И я так и сделала. Плакала на ее коленях, впервые в жизни признавая все свои ошибки, плакала вместе с ней, ощущая при этом, как уходит боль, копившаяся годами. Как я становлюсь свободной, приобретая, наконец, настоящую, правильную связь с самым родным человеком.

И последним моим открытием было то, насколько сильно я скучала по Арсению. Казалось бы, как можно скучать по человеку, который, собственно, не успел занять никакого места в твоей жизни, не стал ее неотъемлемой и привычной частью. Но вот, однако, же.

Это началось не сразу, днями я была слишком занята всевозможными переживаниями и не то что забывала о нем, а просто не оставалось физических и душевных сил еще и на это. Когда его лицо вставало перед глазами, и в голове начинали всплывать картинки и вопросы, я отстранялась от них. Но совсем отключиться мне не позволял сам Арсений. Первый раз он позвонил через час после моего приезда в центр, потом еще через несколько часов. Я тогда была слишком напряжена и сосредоточена и практически отмахнулась от него. Но ближе к ночи, когда мама уже уснула, мне это сделать не удалось. Мы проговорили больше часа, в итоге скатившись почти до секса по телефону. Хотя какое там почти. Это же Арсений, у него не бывает почти или чуть-чуть. Он шептал мне в ухо без всяких ремарок, что сделал бы со мной, будь я сейчас рядом. Искушал и бесстыдно трахал своим голосом, то похотливо растягивая звуки, то порыкивая, как оголодавший зверь.

И я в реальности ощущала каждым своим нервным окончанием его дыхание на вспотевшей коже. Дрожала от малейшего движения, когда напрягшиеся соски терлись об белье, когда он нашептывал мне, как будет целовать и сосать их, никуда не торопясь, смакуя. Сжимала бедра, безуспешно стараясь погасить тягучие спазмы от пустоты внутри, слушая, как он дико хочет уложить меня на спину и облизывать, то едва касаясь, то жестко, и наблюдать, как меня трясет и гнет, как цепляюсь за все, утопая в кайфе, слушать мои крики… Видела, как наяву, его темноволосую голову у себя между ног и прожигающий насквозь взгляд, вынимающий душу. А он добивал меня, бормоча сквозь наше общее резкое дыхание, как собирается загнать в меня свой член и залюбить до бесчувствия. В голове плыло, когда он протяжно выстанывал свое «Ва-а-асю-у-унь». Мое ставшее вдруг беспредельно похотливым воображение тут же рисовало его голым, лежащим на спине, покрытым сверкающим бисером пота, с рукой, стискивающей его напряженную плоть. Я прижимала ладони к пылающему лицу, шепотом