Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Преподобный Педро кивнул, сознавая, что лишь очень сильное чувство могло заставить анархистку, подобную Хосефе, отказаться от своих убеждений. «Подписывай», – велел он, опасаясь, что некий изнутри идущий порыв заставит ее отказаться. Хосефа несколько раз глубоко вздохнула, стиснула зубы и, кивнув священнику в знак благодарности, подписала карточку твердой рукой; столь же твердым было ощущение вины перед памятью мужа и дочери за это предательство.

С полученным документом Хосефа должна была каждую пятницу в двенадцать часов дня приходить в монастырскую церковь и там, прочитав молитвы и прослушав проповедь вместе с сотней бедняков, принятых приходским советом Святой Анны, получать талон, по которому в магазинах квартала ей выдадут трехфунтовый хлеб высшего качества, фасоль и рис. В заранее оговоренных случаях также выдавались талоны на мясо, курятину и молоко.

В первую пятницу, присоединившись к сотне неимущих, скопившихся в приделе, потолкавшись среди них, ощущая, как шибает в нос запах пота, перегара и нестираной одежды; вместе со всеми едва дождавшись конца наставлений, на которые не скупился священник, Хосефа схватила талоны и скорей побежала обменять их в магазинах на хлеб и овощи, а вечером, когда Эмма, не веря своим глазам, спросила, откуда столько еды, вместо ответа положила на стол карточку.

– Что это значит? – взорвалась молодая мать, впав в бешенство при одном лишь взгляде на правила. – Вести себя как истинная христианка и почитать!..

Но тут же умолкла. Хосефа даже не взглянула на нее. Всячески забавляя и развлекая Хулию, она ложку за ложкой отправляла девочке в рот густое пюре из зеленой фасоли, риса и хлеба, которое специально приготовила. «Красавица наша, – напевала она, – поест вкусной каши, чтобы расти здоровенькой, хорошенькой и умненькой».

– Кушай, радость моя, – приговаривала она, отправляя малышке в рот очередную ложку, но не оборачивалась к ее матери, чтобы не видеть, как та плачет.

Хосефа отказалась от борьбы, которой посвятила всю жизнь; предала память мужа и Монсеррат, погибших за их общие идеалы. Покорилась Церкви, священникам. И все ради того, чтобы накормить ее девочку, ее дочку!

– Я по-прежнему не верю в Бога, – с улыбкой призналась она Эмме, положив в колыбель сытую девочку, устраиваясь у окна и зажигая свечу, чтобы продолжить шитье.

– Я в этом не сомневаюсь, – ответила та, уже лежа в постели; собственно, другого места в комнате и не оставалось, – но мы принимаем милостыню от Церкви, унижаемся перед этими… Что за обязательства на вашей карточке!.. Мы всегда считали, что так люди и попадают в сети, расставленные попами.

Хосефа отложила шитье и какое-то время молчала.

– Так и есть, – признала она наконец.

– Простите меня, – тут же взмолилась Эмма, поворачиваясь на кровати так, чтобы видеть лицо Хосефы. – Я не имею права упрекать вас. Я вам благодарна…

– Настали тяжелые времена, дочка, – прервала ее Хосефа. – И знаешь что? Я не жалею о том, что сделала. Улыбка твоей девочки стоит любой жертвы.

«Жертва». Эмма делала вид, будто заснула, лежала спокойно и дышала размеренно, однако слово это не выходило из головы, не давало покоя: жертва. Хосефа только что указала ей путь, ужасно далекий от сожалений, какими она жила до сих пор. Не нужно смиряться. Не нужно сетовать на обстоятельства или на судьбу. Надо бороться. Обманывать, если надо. Использовать все средства, любое оружие, какое имеется в ее распоряжении. Эмма приоткрыла один глаз и сквозь ресницы смотрела на огонек свечи, на Хосефу, склонившуюся над шитьем.

– Спасибо, – прошептала она.

– Спасибо вам, – отозвалась Хосефа, не прекращая шить. – Без вашей любви я не пережила бы исчезновения Далмау.

На следующий день Эмма ждала в коридоре, куда выходила дверь кабинета Хоакина Тручеро, пока тот или его помощник Ромеро, с которым она говорила, не пригласят ее войти. В Братстве кипела жизнь, люди сновали туда-сюда, читали, иногда вслух, чтобы все слышали, или яростно спорили о политике.

Эмму принял сам республиканский лидер. Дверь открывалась внутрь, и он, изобразив улыбку, одну руку положил на засов, а другую протянул ей навстречу, приглашая войти. Сам, однако, не отодвинулся, занимая половину дверного проема под предлогом того, что держит дверь открытой для дамы и пропускает ее вперед. Эмме пришлось проходить боком, она задела Тручеро грудью, и тот улыбнулся шире.

– Давненько мы с тобой не беседовали, – заметил молодой партиец, поздоровавшись с Эммой и усадив ее на один из двух стульев, стоявших перед столом.

Эмма уселась, а он, к ее изумлению, всего лишь оперся ягодицами о край стола и вытянул ноги. Женщина поняла, что не сможет сдвинуться с места, не задев его. Заняв доминирующую позицию, возвышаясь над ней и храня молчание, сопровождавшееся глупыми гримасами – он поджимал губы, качал головой, ухмылялся, – Тручеро разглядывал ее, словно вещь, выставленную на аукцион. Эмма инстинктивно попыталась спрятать руки, покрасневшие, потрескавшиеся от бесконечного мытья тарелок и чашек, но это ей не удавалось. Она просто не знала, что с ними делать, куда девать. Тручеро это заметил и надменно выпрямился: смущение молодой женщины явно тешило его самолюбие. Эмма испугалась, что от напряжения у нее пойдет молоко: она все еще прикармливала Хулию грудью. Руки судомойки, пятна молока на блузке. Куда подевалась юная богиня, воспламенявшая людей речами!

– Твой начальник мне говорил о тебе, – начал Тручеро.

Эмма не слушала. Украдкой взглянула на свои руки и ощутила себя уродиной. А что с волосами? Она даже не осмелилась поправить прическу. И как одета? После смерти Антонио она почти не заботилась о своей внешности. Хулия, Хосефа, Анастази, нужда,