Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Нужно было что-то предпринять, как-то выйти из положения, которое сложилось из-за того, что учитель обрушил свою месть на головы Хосефы и Эммы… Взобравшись высоко на леса, видя Пасео-де-Грасия и буржуев у себя под ногами, приблизившись к солнцу богатеев и морскому бризу, уносившему прочь миазмы города, столь беспощадного к беднякам, Далмау различал дом дона Мануэля: через квартал, на том же бульваре, на уровне улицы Валенсия за железнодорожным мостом. Вечерело. Жоан, подрядчик, объявил конец работы, и товарищи Далмау стали поспешно спускаться с лесов.

– Ты идешь? – спросил один из них, Деметрио: ему пришлось повиснуть над пустотой, чтобы не наступить на Далмау, который присел на корточки.

Тому нужно было все спокойно обдумать, одному, в тишине.

– Нет, – ответил он, помогая товарищу спуститься. – Две не то три чешуйки из вот этих, – он показал на ярко-синие изразцы, которые на хребте дракона начнут отливать зеленым, красным или охрой, все одной формы и размера, изогнутые, наложенные друг на друга, – плохо закрепились, – соврал он и для пущего правдоподобия подергал последнюю чешуйку, которую только что прицепил крючками к основе, каждый раз другой, новой, за счет чего Гауди добивался извилистой, волнообразной линии хребта. – Боюсь, они отцепятся и другие посыплются следом. Надо их закрепить получше и немного подождать: я никуда не спешу.

Деметрио был активным членом Рабочего общества каменщиков Барселоны, пусть и утратившего влияние после всеобщей забастовки 1902 года и в условиях экономического кризиса, поэтому ответил, хмурясь:

– Хорошо, только имей в виду: нам стоило большого труда и неимоверных лишений добиться восьмичасового рабочего дня. Товарищи умирали от голода, видели смерть своих маленьких детей. В виде исключения оставайся, но в дальнейшем соблюдай распорядок дня. Не хватало, чтобы ты похерил наши достижения. Можешь где угодно работать сверхурочно, здесь ты заканчиваешь вовремя, понял?

Далмау кивнул и попросил там, внизу, сообщить подрядчику о возникшей проблеме; подчеркнул, что беспокоиться не о чем, он уйдет, как только убедится, что чешуйки хорошо держатся, и, не дожидаясь ответа, вместо которого Деметрио буркнул что-то невнятное, сделал вид, будто занят изразцами.

Вскоре стройка опустела, а чуть позже на Пасео-де-Грасия поредели толпы гуляющих кавалеров и дам, рассеялись скопления экипажей, стали расходиться торговцы с тележками. Магазины закрылись, и нищие, которые приставали к прохожим, выпрашивая милостыню, выстроились перед подъездами богатых домов, стараясь оказаться поближе, когда слуги начнут раздавать остатки хозяйской трапезы. Скрытый на самом верху лесов вокруг дома Бальо, откуда открывался обзор редкостной широты, Далмау присутствовал при том, как замирает движение на главной артерии города.

Фонари стали загораться на бульваре, как и свет в домах и квартирах, еще до того, как полностью стемнело. Далмау встревожился, будто и ему надлежало на чьей-то стороне вступить в борьбу, которую вели между собой красноватое сияние солнца и белый блеск газовых фонарей, два мира, природный и рукотворный. Он бы поставил на солнце, играющее заодно с темнотой и опустошившее Барселону, окончательно скрывшись за горизонтом. Далмау направил взгляд на дом учителя. Эркер, парящий над Пасео-де-Грасия, откуда донья Селия с дочерьми наблюдали за тем, что творится на улице, и одновременно показывали себя, гордо возвышаясь над толпой, был освещен. Вспомнив Урсулу, Далмау стиснул зубы, мотнул головой. У них все начиналось скверно, очень скверно, но мало-помалу они… привязались друг к другу? Полюбили? Урсула была девушка неплохая; капризная, как положено избалованной дочке богача, но, наверное, неплохая. И конечно, Урсула умерла по его вине и порой являлась по ночам в его сны, чтобы об этом напомнить. Но в тот день, когда она погибла, пытался оправдать себя Далмау, он был под наркотиком, морфин затмил ему разум. Он в тот вечер не делал ей укола и ни разу, пока длились их отношения, не предлагал морфина. Тем не менее Урсула время от времени возвращалась к нему, бередя и без того растревоженную совесть.

Напротив, ее отец, дон Мануэль, к которому Далмау всегда относился с почтением, повел себя низко и жестоко с Эммой и Хосефой. И не заслуживал уважения. Если он винил Далмау в смерти дочери, то должен был поставить точку, уверившись, что виновник исчез и скорее всего умер. Вместо того, уже считая Далмау мертвым, дон Мануэль, будто питающийся трупами стервятник, обрушился на беззащитных женщин.

Размышляя о смерти Урсулы, Далмау вернулся к прежним дням и понял, что даже не задавался вопросом, было ли между ними что-то большее, чем секс и ночные вылазки на Параллель. Ночные вылазки! Мысль прозвенела звоночком в голове и обрела форму постепенно за те часы, какие он провел на лесах, повторяя, что дон Мануэль, отыгравшись на Эмме и Хосефе, больше не заслуживает уважения. Потом, когда свет в домах и квартирах, подражая солнцу, погас, Далмау тихо спустился вниз, улучив момент, когда удалился сторож, обходивший квартал с распевным «Ча-а-а-с но-о-о-о-чи!».

Далмау перешел железнодорожный мост над улицей Арагон и направился к дому бывшего учителя. Прохожих было мало, да и те не обратили на него никакого внимания, так что очень скоро он уже стоял перед маленькой дверью, которая вела в подсобки магазинов на нижнем этаже, в помещения коммунальных служб и на лестницу, что поднималась к кладовке для инструментов и разной утвари и примыкала к огромной террасе, которой пользовался дон Мануэль. Прежде чем повернуть чугунную ручку двери, Далмау глубоко вздохнул. Двери полагалось быть закрытой, чтобы никто не проникал в коридор, поскольку дальше ходу все равно не было, но Далмау знал, что дело обстоит по-другому. Некоторые продавцы уходили из магазинов позже, и у них не было ключа, чтобы запереть дверь; он вспомнил даже, что одна продавщица жила там же, где работала, в отделе дорогих тканей, а значит, входила и выходила когда хотела, будто у себя дома. Привратник, живший вместе с семьей в крохотной квартирке на чердаке, не собирался жертвовать отдыхом и раз за разом спускаться, чтобы проверить, заперта ли служебная дверь на улицу.

Она и не была заперта, в чем убедился Далмау, повернув