Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

ручку. Притворив за собой входную дверь, он направился к той, что вела на лестницу и к кладовке. Со смерти Урсулы прошло уже порядком времени, но, если исключить какие-то непредвиденные обстоятельства, вряд ли кто-то наткнулся на дубликат ключа – в самом деле, он так и лежал в щели под ступенькой, куда они с Урсулой его сунули в их последнюю вылазку. С ключом в руке Далмау заколебался: открыть дверь означало вторгнуться в дом дона Мануэля, но, представив себе Эмму, на коленях молящую о милосердии, отбросил все сомнения. Вложил ключ в замочную скважину, отворил дверь, запер ее за собой и поднялся по лестнице. Мгновенно очутился на выходящей во двор террасе дона Мануэля. Задние фасады домов квартала высились над Далмау, оставляя ему лишь кусок звездного неба, которое он так недавно созерцал бескрайним с высоты лесов: каждый раз, приближаясь к дону Мануэлю, он будто терял частицу свободы. Далмау направился к двери в квартиру решительным шагом, чтобы, глядя из окон домов, окружающих двор, никто ничего не заподозрил; впрочем, мало где горел свет, и тем более не было заметно движения.

Вдоль террасы дона Мануэля тянулась галерея, деревянная до половины человеческого роста, а выше украшенная великолепным витражом, где воздушные нимфы прохлаждались в цветах и травах. Витраж был подлинным произведением искусства, выполненным в технике модерна: не роспись по стеклу, а сочетание отдельных фрагментов разного цвета, так что окантовка не просто удерживала стекло, но производила сильное эстетическое впечатление. В темноте Далмау едва различал фигуры, но память запечатлела изумительную игру света и цвета при солнечном освещении.

Витражи использовали все великие архитекторы модерна: Доменек начал с готических мотивов в кафе-ресторане Всемирной выставки 1888 года и достиг подлинного блеска, истинных вершин стиля, играя со светом, цветом и текстурой стекла в галерее дома Льео, где витраж изображал кур и других птиц в окружении зелени, плавно переходящей в далекие синие горы. Пуч по-прежнему предпочитал старый стиль, а Гауди, которого упрекали в том, что он вообще пренебрегал витражами, в доме Бальо использовал их по полной программе, даже керамике придавая светоносный, проницаемый цвет, способный привести в движение камни.

Ключ от двери на галерею тоже был спрятан, на этот раз под карнизом стены, окружавшей террасу. Очевидно, ни дон Мануэль, ни его супруга не подозревали о ночных похождениях Урсулы, стало быть, и не догадывались о наличии дубликатов. Заперев за собой дверь на галерею, Далмау погрузился в тишину и покой, царившие в доме. Дом этот он знал как свои пять пальцев. Сразу за галереей – столовая. Далмау пробирался в полумраке: тьму рассеивали огоньки, мерцавшие где-то в доме, и Далмау знал где: свечи в капелле теплились денно и нощно.

На обеденном столе стояли два серебряных канделябра, большие, на вид тяжелые. Далмау не мог подсчитать, можно ли выручить за них восемьсот песет, чтобы расплатиться с Анастази и отдать то, что осталось от его собственного долга, – швейная машинка и другие конфискованные для торгов вещи не покроют требуемой суммы. Он планировал направиться в Пекин и заключить сделку с доном Рикардо. За исключением тех отморозков, с которыми он сталкивался, нисходя в морфинистский ад, и с которыми больше не хотел пересекаться, Далмау не знал никого на черном рынке, кому мог бы продать краденое. С другой стороны, Далмау, пока писал портрет, наблюдал, как жестко дон Рикардо сбивает цену. Главное для скупщика – нажива, его мало интересуют проблемы тех, кто продает ему вещи. Далмау бывал свидетелем настоящих грабежей, но коль скоро продавец был таким же вором, как покупатель, художника не слишком волновало, что цена за изумрудное колье назначается меньше, чем стоил в свое время его подержанный фрак.

Вряд ли дон Рикардо будет к нему более щедрым, так что канделябры не подойдут. Нужен предмет, цена которого гораздо выше суммы, которая ему необходима. Нескольких секунд хватило, чтобы понять: мерцающие во тьме огоньки и есть решение проблемы. Дон Мануэль не имел привычки хвастаться богатствами, которых у него было немало. Может, гордился картинами известных художников, украшавшими дом, но видел в них произведения искусства, восхищался их творцами, не вспоминая о цене, которую за них заплатил. Но был в доме предмет, которым дон Мануэль не уставал похваляться: литой серебряный реликварий в форме креста, инкрустированный множеством драгоценных камней: бриллиантов, рубинов, сапфиров и изумрудов. Посередине верхней перекладины имелась круглая полость, прикрытая прозрачным кварцем: там, внутри, по словам дона Мануэля, покоились мощи святого Иннокентия. Далмау направился в капеллу. Дом был по-прежнему погружен в тишину, которую время от времени неожиданно нарушали то кашель, то скрип половиц, то пьяный выкрик на улице… При каждом таком звуке Далмау замирал, сам не зная почему. Что будет, если его застигнут здесь, стоящего столбом? Потом в доме все затихало, и он двигался дальше, к свету. «Сосчитать невозможно!» – ответил учитель в тот день, когда Далмау спросил, сколько стоит произведение искусства, которое учитель показал ему, не позволив прикоснуться.

«Ему больше тысячи лет», – обмолвился в другой раз. «Епископ просил его у меня для кафедрального собора, – похвастался за обедом перед всей семьей. – Я пообещал, что учту это в своем завещании». Только Далмау заметил гримасу ярости, на секунду, может быть, на две исказившую лицо доньи Селии, когда она услышала о предназначении реликвария.

Тяжелый. Даже очень. И большой, гораздо больше, чем помнилось Далмау. Священный предмет. Далмау засопел и сказал себе, что нет никакого Бога. Там же, в капелле, взял расшитые белые покровы, лежавшие на алтаре, и завернул крест. Схватил его и поспешил прочь. Впервые в жизни он что-то украл, но ведь дон Мануэль их унизил и разорил. Это распятие решит проблему. Он вышел, и в коридоре, в полутьме, заметил, как бросается в глаза белый сверток: на улице, во мраке ночи, он станет выделяться еще резче. Поняв это, Далмау вернулся, положил крест и открыл шкаф, где висели ризы, которые надевал священник, чаще всего преподобный Жазинт, служа мессу. Выбрал черную и завернул в нее крест. Выйдя из капеллы, вновь окунулся в покой и тишину. В доме хорошо пахло – воском, духами. Далмау глубоко вздохнул. Мерцание свечей в капелле едва достигало высоченных узорчатых потолков.