Собрание сочинений. Т. 2. Стихотворения 1961–1972 - Борис Слуцкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«У каждого были причины свои…»
У каждого были причины свои:одни — ради семьи.Другие — ради корыстных причин:звание, должность, чин.
Но ложно понятая любовьк отечеству, к расшибанью лбовво имя егодвинула большинство.
И тот, кто писал: «Мы не рабы!» —в школе, на доске,не стал переть против судьбы,видимой невдалеке.
И бог — усталый древний старик,прячущийся в облаках,был заменен одним из своихв хромовых сапогах.
ПОСЛЕДНИЙ ПОДАРОК СУДЬБЫ
Били Мейерхольда — ежедневно,он же только головой качалвяло, а не гневно.В голосе утратился металл.
Жизнь всю жизнь ему казалась театром.Режиссер был властен, словно бог.Раньше был он сильным, ловким, тертым.А теперь он ничего не мог.
Жизнь, которая почти прошлапод морской прибой аплодисментов,стала вдруг под занавес пошла,коротка, в масштабе сантиметров.
Как-то добивали старика,заседали, били, нападали.Эта цель казалась так легка:бабы из рогаток попадали.
Расскажу про, может быть, последнююрежиссерскую находку.Пользуюсь писательскою сплетнею.Шла очередная сходка.
Слово попросила Зивельчинская.Слово в ту эпоху было дело.Тощей и дешевой зубочисткоюэта дева старая глядела.
Сбросив шубку жестом элегантным,руки не забыв горе воздеть,шла к трибуне смерти делегатка,юбку позабывшая надеть.
Шла она в лиловых трикотиновых,в продававшихся тогда штанах.В душном зале, в волнах никотиновыхсмех звучал активнее, чем страх.
Смех звучал, звучал, звучал,видя ту сиреневую гадость.А для Мейерхольда означалэтот случай маленькую радость.
— Существо, — сказал старик, —среднего, по-видимому, рода.Говорит от имени народа.К этому я, собственно, привык.
Но народ из двух родов —женского и плюс к тому мужского —состоит, и существа такогонет меж наших сел и городов,
быть не может. — Существо, — он повторял,Мейерхольд, Всеволод Эмильич,и язвительнейший взор вперялв эту растерявшуюся мелочь.
Двадцать лет прошло — и ничего,встречу в клубе эту старушонку,сразу вспомню бешено и звонкосказанное слово: существо.
ДОВЕРИТЕЛЬНЫЙ РАЗГОВОР
— А на что вы согласны?— На все.— А на что вы способны?— На многое.— И на то, что ужасно?— Да.— То, что подло и злобно?— Конечно.
От решимости вот такой,раздирающей смело действительность,предпочтешь и вялый покой,и ничтожную нерешительность.
— Как же так на все до конца?— Это нам проще простого.— И отца?— Если надо — отца.— Сына?— Да хоть духа святого.
«Было право на труд и на отдых…»
Было право на труд и на отдых.Обеспечили старость мою.Воспевали во многих одахправо с честью погибнуть в бою.Не описано только историями,ни один не содержит анналправо жизни и смерти, которымия частенько располагал.Мне недолго давалось для выбора:день-два, даже час-два,отсеченью или же выговоруподлежала одна голова.Пожурить и на фронт отправитьили как пылинку смахнуть.Ни карать не хочу, ни править.Это — только себя обмануть.Сколько мы народу истратили,сколько в ссадинах и синяках.Ни правителя, ни карателяне выходит из нас никак.Сколько мы народу обиделина всю жизнь, на год, на час.Ни карателя, ни правителяполучиться не может из нас.
«Лезвий бритвенных в Пуле нету…»
Лезвий бритвенных в Пуле нету,в Пуле, в той, что в конце планеты.На околице дальней землиотвечают: не завезли.
Ликование в частных цирюльнях.Размышления в местном листке.Лезвий нет! Пока мечут перуны,правлю сточенные на руке.
А по Пуле идут туристы.В их глазах озлобленье и суд.Триста западных немцев. Тристаавстрияков по Пуле идут.
Мы одни на земле югославской,в отдаленьи от нашей земли,с пониманьем встречаем и ласкойэто робкое «не завезли».
«Человек на развилке путей…»
Человек на развилке путейприкрывает газетой глаза,но куда он свернет,напечатано в этой газете.
То ли просто без всяких затей,то ли в виде абстрактных идей,но куда он свернет,напечатано в этой газете.
Он от солнца глаза заслонил.Он давно прочитал и забыл.Да, еще на рассвете.
На развилке пред ним два пути,но куда ему все же идти,напечатано в этой газете.
«Переехало, раздавило…»
Переехало, раздавило,словно кошку вдавило в шоссе.Это что, лавина? Лавина.Все — лавины! Оползни все.
Время! Это так называется.Та эпоха, что после моей.Надвигается, насуваетсячто-то вроде хребтов и морей.
Время. Осыпь недель и столетий,а минут и секунд обвал.Нет, не раз, не другой, не третийя под временем побывал.
Мне глаза позапорошило.Перепонки рвануло в ушах.Старый, словно Клим Ворошилов,поднимаюсь и делаю шаг.
И кадык у меня играет,пробиваясь куда-то вовне,и весь зал слеза пробирает,и весь зал на моей стороне.
«Я целые годы свои забыл…»
Я целые годы свои забыл:что делал, где был.Конечно, если подумаю — вспомню,пробелы восполню.Да только не хочется воспоминать,приятнее перескочить через это,а старые годы скорее сминать,как старые газеты.
Но все-таки было несколько дней,когда я был смелей и умнейсвоих природных возможностей,работал сверх личных мощностей.И все слова, словно бабочки белые,летели только к моей свече,и жизнь краснела как вишня спелая,сидела соколом на плече.Я шел и слушал щелк соловья,певшего для меня соловейка.А личная победа моявпадала, как струйка, в победу века.
Давайте не будем держать в умедни остальные серо-стальные,а только звонкие, цветные,ручьями гласящие: конец зиме!Давайте выбросим из головыпасмурных дней сумраки вспомним горящие, как окна Москвыв вечернее время суток.
«Спешит закончить Эренбург…»
Спешит закончить Эренбургсвои анналы,как Петр — закончить Петербург:дворцы, каналы.
Он тоже строит на пескеи на болотепо любопытству, по тоскеи по охоте.
По непреодолимостивоспоминанийи по необходимостиих воплощений,и по неутомимостисвоих желанийи по неотвратимостисвоих свершений.
«А что же все-таки, если бог…»
А что же все-таки, если боги в самом деле есть?Я прожил жизнь, не учитывая,что он, быть может, есть.
Если он есть, он учтетто, что я его не учел:все смешки и насмешки мои,все грешки и спешки мои.
Что же мне делать, если богв самом деле есть?
Он присмотрелся, наверно, ко мне.Он меня взвесил и учел.Вряд ли он позабыл,что я его отрицал.Вряд ли он меня простил,если он все-таки есть.
«Человек подсчитал свои силы…»
