И умереть некогда - Поль Виалар

Улочка, на которую он сворачивает, в этот час пустынна и темна. Ни одной освещенной витрины. Очень мало прохожих. Внезапно в нескольких шагах впереди него возникает женщина, непонятно, молодая или старая, уродливая или красотка, но стройная, хотя и горбится, — он замечает это, когда равняется с ней, — должно быть, ветер заставляет ее втянуть в плечи голову, повязанную платком. Во всяком случае, это, видимо, женщина местная, и она должна знать, где находится ресторан, — у него еще такое итальянское название… Ага, вспомнил: «Альфьери»!

Он ускоряет шаг и нагоняет женщину как раз возле фонаря:

— Извините, пожалуйста, можно вас спросить?

Она останавливается, оборачивается. Лицо ее попадает в полосу яркого света, и Гюстав с удивлением видит, что оно залито слезами.

— Простите, — бормочет он, — я…

— Ничего, мосье. Если я могу быть вам полезна… — Она глотает слезы, стараясь по возможности успокоиться. — Вы ищете?..

— Ресторан… «Альфьери»…

— Он находился на Французской улице, мосье, но уже много лет не существует.

Она молоденькая блондиночка, хорошенькая, хотя страдание искажает ее лицо: он застал ее в тяжелую для нее минуту. Она совсем не похожа на Глорию, и, однако, что-то у них есть общее, — Гюстав не может понять, что именно, но это волнует его. Он говорит «спасибо». Теперь надо было бы повернуться и уйти, но он не может так вот ее оставить.

— Вы плачете? — задает он глупый вопрос.

— Да, — просто отвечает она.

— У вас горе?

— Это не то слово. — И поясняет: — Я потеряла человека, который был для меня всем.

— Извините меня, пожалуйста.

— Ну, что вы, откуда же вы могли знать?

Он думает: «Любовная история? Наверно, какой-то тип бросил ее?»

Она говорит:

— Сегодня днем в больнице умерла моя бабушка. Больше у меня никого нет.

— А родители?

— Я потеряла их, когда была совсем маленькой. Бабушка меня и воспитала.

— Понятно, — говорит он.

— Нет, — говорит она, — вам этого не понять, никак.

Произнося эти слова, она снова заливается слезами. Она плачет, а он, глядя на нее, понимает, что, хотя внешне это вполне сформировавшаяся женщина, перед ним очень юное создание.

— Послушайте, — говорит он, растрогавшись, — не надо так расстраиваться!

Она смотрит на него, прямо в глаза.

— Если бы вы только знали!.. — говорит она с щемящей тоской. И, постаравшись взять себя в руки, добавляет: — Мне очень жаль, но этот ваш ресторан…

— Вы-то тут при чем! Но, может быть, вы знаете другой поблизости, в таком же духе?

— Да, на Французской улице есть ресторан «Валентини». Идите прямо… потом налево. Он как раз на углу, вы легко найдете.

— Пойдемте вместе, — говорит он. И берет ее за локоть, пытаясь увлечь за собой.

— Нет, — говорит она, осторожно, не резко, высвобождая руку, но продолжая идти рядом с ним. — Нет, я не голодна… — И как бы в оправдание своего отказа добавляет: — И потом я совсем вас не знаю.

— Нет, знаете, — говорит он.

До сих пор они никогда не сталкивались, ни разу не видели друг друга, и, однако, то, что он сказал, правда, и оба это чувствуют: случается, возникают такие токи, против которых человек бессилен, которые рождаются от одного взгляда, от звука голоса. Она прекрасно понимает, что этот человек со строгим лицом не из тех предприимчивых мужчин, которые пользуются случайной встречей. К тому же она вся в слезах и даже не пытается их сдержать; она знает, что выглядит ужасно, она рассказала ему о своем горе, и если он продолжает интересоваться ею, значит, у него есть на то причины, быть может, даже серьезные. А она так растеряна, в таком горе, — он ведь не знает, не может знать, как глубоко ее отчаяние. Тем временем он говорит:

— Я знаю, я чувствую, что не должен оставлять вас одну. Я обязан вам помочь. — И добавляет: — Послушайте! Но вы же все-таки ушли из больницы. Почему?

— Бабушка умерла в пять часов. Я до сих пор сидела с ней! Но мне надо сходить к нам на квартиру, чтобы взять кое-что. Я хочу провести ночь подле нее.

— Только сначала вы поужинаете, — решительно заявляет он.

— Я же сказала вам, что не голодна.

— И все-таки я заставлю вас что-нибудь проглотить: вам надо подкрепиться.

Наивный, какой-то даже нелепый диалог, — оба это вдруг понимают. И она решается:

— Хорошо, я пойду с вами. Попробую что-нибудь съесть. Вы правы, это надо. У меня нет причины вам отказать, и, если бы я это сделала, я поступила бы неблагородно — ведь вы проявили такое внимание ко мне. Но сначала я должна зайти домой.

Теперь они идут молча. Порой, поскольку очень темно, он берет ее под руку, и она не возражает: так нуждается она в чьем-то присутствии, в человеческом тепле, а этот человек — почему-то она уверена — для нее не просто первый встречный.

На Французской улице светло. Грохочет трамвай. Они пропускают его, пересекают улицу, входят под арку и оказываются в просторном дворе. Она ведет его вглубь, к старинному дому с широкой лестницей. Роскошью здесь и не пахнет, наоборот: все говорит о том, что живут тут скромно, считая каждый грош. Между окнами натянуты веревки, на которых висит, несмотря на ночное время, белье, и резкий восточный ветер треплет его, словно диковинные белесые флаги.

На третьем этаже девушка вставляет ключ в замок и, видя, что он медлит, не решаясь войти следом за нею в темную квартиру, говорит:

— Входите же.

Она включает свет, и по тому, как обставлена комната, ему становится ясно, что́ представляет собой та, с кем он пришел. Все здесь — и немногочисленная, но дорогая мебель и убранство — говорит о богатстве в прошлом и бедности в настоящем.

— Присядьте, — предлагает она, указывая на софу, предмет антиквариата, каких он почти не встречал в Америке. Шелковая обивка ее потерта, но только время может покрыть такой патиной материю, может так отполировать дерево, что кажется, будто оно дышит под рукой.

Девушка не закрыла за собой дверь — там спальня. Он видит, как она ставит чемоданчик на кровать и курсирует между нею и старинным шкафом, доставая сначала блузку, потом пижаму, потом ночные туфли. Наконец она появляется с чемоданчиком в руке, и он видит ее. Видит впервые.

Она очень молода. Года двадцать два, не больше. На ней строгий костюм хорошего покроя. Чувствуется, что она обновляет свой гардероб раз в год, но вещи покупает дорогие. Никакой шляпы, косынка же, которую она повязала, должно быть, из-за ветра, лишь подчеркивает красивый овал ее лица, правильность черт, чистоту линий. Из-под косынки на лоб справа выбилась прядка светлых волос, возле уха — завиток. Но особенно его поражают глаза — ясные, чистые, они смотрят прямо на вас и не затуманиваются ох слез, которые, хоть она уже и не плачет, все еще стоят в ее глазах. Он смотрит на нее, застыв, охваченный странным чувством, желанием, не то чтобы узнать ее — ему кажется, что он никогда до конца ее не узнает, — но хотя бы узнать, как она жила все это время, словно он после долгой разлуки встретил вдруг дорогое ему существо.

— Я взяла все, что нужно. Теперь я могу идти с вами. Вы предлагали вместе поужинать — я согласна.

Она произносит это самым естественным тоном, словно тоже давно знает этого человека, хотя тот впервые приглашает ее.

И она смотрит на него — тоже смотрит, но не как на чужого, а как на вновь обретенного. Она закрывает дверь, и они спускаются по лестнице. Вместе выходят во двор, потом на улицу. Она шагает с ним рядом, и ей уже нет нужды смотреть на него, она и так знает, что он высокий, хорошо одетый, еще довольно молодой, но уже вполне зрелый мужчина. Рядом с ним она под надежной защитой.

— Пошли в «Валентини».

Ей известно, что это ресторан дорогой, и с присущим ей тактом и чувством меры она на секунду задумывается: не сказать ли об этом. Но ведь именно такой ресторан он искал, значит, ей остается лишь следовать за ним.

Они входят. Она была тут всего один раз, когда ее дядя приезжал в Ниццу незадолго до своей смерти четыре года тому назад. Здесь вое итальянское, начиная от бутылей с кьянти, украшающих стены, и кончая меню, где можно найти любое блюдо итальянской кухни. Они садятся за маленький столик в глубине зала, народу мало, и он заказывает. Всякий раз, когда он советуется с ней, она говорит «да».

— А вы были правы, — замечает она, когда на столе появляется первое блюдо — макароны. — Мне надо поесть, если я хочу провести всю ночь подле бабушки.

Она уже не плачет. Она ест, потому что так нужно и потому что он так сказал. Ест старательно, преодолевая отсутствие аппетита, мужественно стараясь справиться с горем, чтобы не портить настроение этому человеку, которого она не знает даже, как зовут.

Немного подкрепившись, — оказывается, она была голодна и не сознавала этого, — она разговорилась. Принялась рассказывать о себе. Это она-то, воспитанная бабушкой в строгих правилах мещанской морали, она, привыкшая прятать под маской невинности то, что на самом деле волновало ее, а главное: не говорить ничего, что могло бы в глазах других хоть как-то ее принизить, — вдруг ощутила потребность все ему выложить. Он слушал, а она говорила, говорила без утайки, с той непосредственностью, которая была неотъемлемой частью ее существа. Казалось, будто этот человек освободил ее от всех пут, от всех предрассудков, привитых бабушкой и так долго довлевших над ней.