И умереть некогда - Поль Виалар

Он старается прогнать эту мысль, это наваждение. Ведь это прихоть, абсурд. Признать себя мертвым, чтобы построить новую жизнь? Бог мой, да стоит ли? Не слишком ли дорого он за это заплатит? Он любил бы Глорию, если бы у него было время, — в этом он теперь убежден, — и вот он потерял ее навсегда. Ладно, все это уже в прошлом и возврата к этому нет, но ведь можно встретить другую любовь, можно вести и другую жизнь, а не только ту, какую он вел, не только ту, какую ведут все эти заживо погребенные, эти мертвецы, считающие себя, однако, живыми!..

Он выходит на перекресток Сен-Жермен-де-Прэ. Кафе, тротуары залиты светом. Во всех киосках — газеты, и не только та, которую он видел, но и многие другие; и всюду одна и та же весть: в этот час весь мир уже знает о том, что пассажиры самолета Париж — Лион погибли и вместе с ними погиб Жильбер Ребель.

На ближайшем перекрестке еще открыт какой-то магазин. «Сто тысяч рубашек» гласит вывеска. Там он найдет пижаму и все, что ему нужно по части белья. Он входит — продавцы смотрят не слишком приветливо, потому что они уже собрались закрывать магазин. Впрочем, они так ему и говорят. Тогда он извиняется и обещает не задержать их. И вот он выбирает себе пижаму, две рубашки, две пары трусов, — это он-то, который многие годы ничего не покупал готового, он, к которому приходили портные на дом снимать мерку, чтобы он не терял ни минуты. При этом он подсчитывает в уме, сколько может истратить, вовремя вспомнив, что располагает всего лишь восемьюдесятью тысячами франков. Эта процедура доставляет ему неведомое дотоле наслаждение. Надо беречь деньги, чтобы хватило…

Зачем? Что за нелепая мысль. Ведь ему же хватит этой суммы на сутки. А через сутки передышке Наступит конец. К тому же, если потребуется, в кармане у него лежит чековая книжка, и любая сумма, подписанная именем Ребеля, будет тотчас выдана ему, как только он удостоверит свою личность. Ему не выдадут денег лишь в том случае, если Ребель будет действительно мертв.

Он берет пакет, идет дальше, заходит в аптеку. Нужно купить мыло, зубную щетку, зубную пасту. «Какая у вас есть зубная паста?» Ему показывают несколько марок пасты. Он выбирает, выбирает и щетку. Давно он этим не занимался!

Ну, вот и все. Он возвращается к собору. В соседних кафе какие-то люди пьют аперитив — не виски. Сегодня вечером он не будет пить залпом виски, как лекарство. Он покупает в киоске вечерние газеты. Заходит в «Две макаки». Усаживается в глубине за последний, еще оставшийся незанятым, столик. Заказывает французской анисовой водки «перно» и, попивая ее маленькими глоточками, пробегает глазами газеты, где говорится о нем, о его смерти.

Опознано лишь семь человек, — он не в их числе. Остальные превратились в пепел или же настолько обуглились, что невозможно узнать. Приводится длинный список имен и прежде всего — его имя. Значит, среди всех этих людей он был самый известный! Теперь он понимает, какую роль играл в мире. Эпитеты, сопровождающие его имя, на минуту приятно щекочут его самолюбие. Все-таки немалый он имел вес! В эту минуту он вспоминает о неизвестном, который вместо него отошел в небытие, чьи деньги лежат у него в кармане и о ком он никогда ничего не узнает, даже если станет наводить справки, будет очень стараться что-то выяснить. Да и зачем это ему нужно? С лионского аэродрома улетела женщина, которая никогда ничего не узнает, не услышит о нем, женщина, чья судьба предопределена, — она уже вышла на избранную ею параболу, которая неизбежно приведет ее к предопределенному концу. Только одно существо в этот момент может само, по своей воле, изменить свою судьбу, и это — Жильбер Ребель. Он может вернуться к прежней жизни и продолжать ее. А может стать и другим человеком, во всех отношениях другим.

Это уже не какое-то смутное желание. Он знает, что это возможно. Конечно, надо быть поистине безумцем, чтобы бросить все, ради чего он, как каторжный, трудился десять лет. Но разве люди, бегущие с каторги, не бросают все на произвол судьбы? Начать сначала! Начать сначала! И это ничего ему не стоит — так удивительно сложились обстоятельства. Какое искушение! Он весь дрожит. Быть может, это так подействовала на него французская водка? Он возбужден, и лоб его пылает, он это чувствует, приложив к нему руку. Глория!.. Глория!.. Все перечеркнуть и начать сначала. Начать сначала… сначала…

Он встает, расплачивается по счету, оставляет на столике газеты, в которых говорится о кончине неизвестного ему человека — человека по имени Жильбер Ребель, и уходит, держа под мышкой пакет, в котором лежат пижама, рубашки и трусы Гюстава Рабо. В кармане у него лежит зубная щетка и мыло Рабо. Он шагает по бульвару Сен-Жермен и, свернув на маленькие улочки, которые он так хорошо знает, которые снова становятся для него родными, возвращается в гостиницу «Под пальмами».

Очутившись на улице Аббатства, он вдруг поражается ее тишине и пустынности. А ведь теперь час ужина, когда люди, занятые простым, физическим трудом, наработавшись вволю, наслаждаются жизнью. Вот если бы он был Рабо!..

Но он и есть Рабо. Достаточно ему захотеть, и он им станет. Он сует руку во внутренний карман пиджака. Достает чековую книжку и рвет ее. А кусочки швыряет в ближайший сток для воды. Туда же летит записная книжка-календарь, где дни недели напечатаны по-английски. Уф!.. Как все, оказывается, просто!..

Вот ничего и не осталось от Жильбера Ребеля. И если этот последний вдруг не объявится, не удостоверит свою личность, значит, он перестал существовать. Рабо выберет жизнь, какую ведут маленькие люди. И для начала поселится в скромной гостинице на скромной улице.

В эту гостиницу он и заходит.

— Добрый вечер, мосье Рабо.

Мадам Самбльжан улыбается ему, и он, в свою очередь, улыбается ей. Он счастлив и взволнован тем, что его называют этим именем, его настоящим именем.

— Вы нашли все, что вам было нужно, мосье Рабо?

— Да, мадам Самбльжан.

— На ужин у нас сегодня ветчина со шпинатом — очень рекомендую. Подать вам в комнату?

— Нет… Нет… — говорит он. — Я буду ужинать в общем зале.

А вот и зал. Он окидывает его взглядом — на столиках лампы под розовыми абажурами, пожалуй, не слишком хорошего вкуса, но ему они кажутся прелестными. Какие-то люди уже сидят за супом. Один читает газету и, наверно, сообщение об авиационной катастрофе, в которой погибло столько несчастных, вызывает у него дрожь, и, наверно, ему жаль Жильбера Ребеля.

— Вы будете пить божоле, мосье Рабо?

— Да, конечно, мадам Самбльжан, оно у вас такое хорошее!

Глава III

Он спит. Спит всю ночь. И еще долго утром. Наконец он просыпается и открывает глаза — перед ним новая жизнь. На этот раз решение принято — он не отступит. К тому же еще несколько дней, и же поздно будет что-либо изменить, вернуться вспять — все исчезнет под пеплом.

Он встает. Ах, он забыл купить бритвенные принадлежности! И о чем только он вчера вечером думал? Ну, ладно! Он пойдет к местному парикмахеру и заодно поболтает с ним — делать-то ведь все равно больше нечего. Он одевается и с наслаждением поглощает завтрак, который он попросил подать в номер.

— Погода — замечательная. Видите, мосье Рабо, солнце светит, — говорит служанка, раздвигая занавеси.

Он спускается вниз, выходит на улицу. Никто с ним не поздоровался, не назвал по имени, — потому что мадам Самбльжан нет на месте.

У парикмахера очередь.

— Одну минуту, мосье, я занят.

— Я подожду, — говорит Гюстав.

Придется привыкать к новому имени — оно не слишком ему нравится, но им наделила его судьба.

— У меня есть время, — добавляет он.

Времени у него столько, что он может не спеша почитать газету. В ней отведено много места вчерашней катастрофе. Полагают, что причина найдена: клапан, через который подается горючее, был вставлен наоборот; механик, готовивший машину к полету, признался в допущенной им ошибке и теперь, видимо, предстанет перед судом. Имя Жильбера Ребеля уже почти не упоминается, образ его отходит в прошлое, о нем начинают забывать, — Гюстава поражает то, что даже ему самому безразлично, исчез этот человек с жизненной сцены или нет.

В газете много и других новостей, и, конечно, как всегда, на первом плане — напряженность отношений между Востоком и Западом. На последней странице реклама. Одна из них бросается ему в глаза:

«ПОСЕТИТЕ ЛАЗУРНЫЙ БЕРЕГ»

В Париже солнце будет недолго. А там оно светит почти всегда. Если уж жить, так жить как можно лучше, в приятном климате — устроиться на работу где-нибудь в Канне или в Ницце, а не в северном городе. И Гюстав решает: «Махну-ка я на Лазурный берег».

Воспоминания о том крае сохранились у него со времен войны, когда там высадились союзники. В те трудные дни там все же было лучше, чем в других местах. И раз он может выбирать, вот он и выбирает. А потому, выйдя от парикмахера, где его побрили, постригли и даже сняли тоненькую черточку усов с верхней губы, — не для того, чтобы его нельзя было узнать, а просто он не хочет, чтобы Гюстав Рабо в точности походил на Жильбера Ребеля, — он садится в метро (никаких такси: спешить ему некуда) и едет на Лионский вокзал за билетом.