Унесенные временем - Геннадий Авласенко

— Мальчонку как звали? — Санька едва не задохнулась от охватившего ее волнения. — Не Иваном ли?

Старик задумался.

— Кажись, слепец так поводыря своего и кликал: Ванюшкой.

— Когда они ушли? Куда?!

Санька уже почти кричала.

— Того не ведаю, — вздохнул старик. — Раненько ушли, светать только начинало. А куда — про то мне не сказывали, а сам я проследить никак не мог. Ноженьки вот не ходят совсем, не встаю я с полатей, с самой весны почти не встаю. Может, Аксинья чего видела.

— Аксинья?!

Выбежав во двор, Санька сразу же остановилась в нерешительности. Вокруг было так темно, что даже на расстоянии вытянутой руки трудно было хоть что-либо разглядеть. Куда бежать, где искать Феофана и эту самую Акси­нью?

— Феофан! — негромко выкрикнула Санька и тут же замолчала, прислу­шиваясь.

Но никто ей не отозвался.

— Феофан! — уже куда громче крикнула Санька, тщетно борясь с под­ступающей к горлу паникой. — Ты где?!

И вновь ответом ей была лишь звенящая тишина.

— Феофан! — что есть силы заорала Санька, уже рыдая в голос и совер­шенно себя не контролируя. — Феофан!

— Ну, чего причитаешь? — послышался откуда-то сбоку такой знакомый рокочущий бас. — Испугалась, что брошу?

— Феофан!

Бросившись к монаху, Санька уткнулась зареванным лицом ему в плечо.

— Я зову, зову. — жалобно лепетала она сквозь слезы, — зову, а ты. а тебя.

— Ну, будет, будет! Тут я, видишь. не ушел никуда.

В голосе Феофана сквозило явное смущение, и чуткое ухо Саньки тут же это смущение уловило.

— Ты где был?! — уже не жалобно, а скорее требовательно проговорила она, отстраняясь от монаха. — Сказал, что за соломой, а сам.

— За соломой и ходили, — все так же смущенно проговорил Феофан. — Темно только. вот и заплутали немного.

— И где же она, твоя солома?

— У меня!

Санька оглянулась на голос. Женщина по имени Аксинья уже подходила к ним, и в руках у нее действительно была ладная охапка соломы.

— В избу идите! — бросила она, проходя мимо. — Спать пора!

— Ты иди, — не глядя на женщину, проговорил Феофан. — Мы, это. немного погодя.

Ничего на это не отвечая, женщина то ли хмыкнула, то ли фыркнула насмешливо и, хлопнув дверью, скрылась в избе. А Санька и Феофан некото­рое время стояли молча.

— Ты, это. — кашлянув, начал Феофан, — ты только не думай ничего такого.

А Санька и не думала. То есть, до этого самого момента не думала, а вот теперь взяла да и подумала.

И на этот раз даже не удивилась таким, «почти взрослым» своим мыслям. Просто приняла их как нечто само собой разумеющееся.

А еще почувствовала вдруг по отношению к этой самой Аксинье не то чтобы укол ревности, но некое его подобие, что ли.

Этого еще не хватало!

— Ты, это. — вновь начал Феофан, но Санька тут же его перебила.

— Не понимаю, зачем врать было? — проговорила она дрожащим скорее от негодования, нежели от обиды, голосом.

— Врать? — удивленно переспросил Феофан. — В чем мое вранье?

— Зарок давал! Перед иконой святой!— неожиданно даже для себя самой выпалила Санька прямо в лицо Феофану. — Десятый год блюду! А сам. эх ты, святоша! И вообще, дай пройти!

И оттолкнув монаха в сторону, бросилась в избу.

И там только, взглянув мельком на плешивую голову старика на полатях, вспомнила, зачем, собственно, на улицу выбегала.

— Скажи, — бросилась она к Аксинье, — кто у вас ночевал вчера?

Аксинья в это время заканчивала старательно разравнивать солому у стены. Расслышав вопрос, она поднялась с колен, тщательно отряхнула юбку и лишь после этого повернулась в сторону Саньки.

— Феофан где?

Ответить Санька не успела, ибо в это самое время монах сам вошел в избу. Даже не вошел, втиснулся как-то боком, да так и остался стоять у порога.

— Вот, подстелила вам. — проговорила Аксинья, подходя к монаху почти вплотную и едва не касаясь его тугой своей грудью. — Тебе и парнишке твоему. должно хватить. Али, может, еще выйдем во двор за соломкой?

— Благодарствую, хватит и этой, — отозвался Феофан, стараясь при этом не смотреть ни на Аксинью, ни на Саньку.

— Кто у вас вчера ночевал? — не выдержав, заорала Санька. — Неужели так трудно ответить!

— Не ори, не дома! — крикнула в ответ Аксинья. — Ишь, разорался!

И, замолчав, с каким-то недобрым любопытством уставилась на Саньку.

— А ить ты не парнишка, — проговорила она медленно и тоже с плохо скрытой враждебностью. — Девка ты переодетая... что, раскусила?

И переведя взгляд на Феофана, все еще растерянно топтавшегося у поро­га, добавила с еще большей враждебностью в голосе:

— Ай да монах! Ай да хват!

Обогнув Феофана, Аксинья подошла к двери, распахнула ее настежь.

— А ну пошли вон! Оба!

— Как это? — все еще ничего не понимая, проговорила Санька. — Куда это?

— Вон из моей избы! И чтоб духу вашего.

Санька растерянно взглянула на Феофана, но тот лишь вздохнул и, под­хватив с пола свою котомку, молча шагнул в темноту летней ночи. И Саньке ничего другого не оставалось, как броситься следом.

Некоторое время они шли молча по пустой, словно вымершей деревушке. Ни огонька в избах, ни даже собачьего лая.

— Простите, пожалуйста! — не выдержав, наконец, тягостного молча­ния, проговорила Санька. — Это из-за меня все!

— Ничего, Санька! — беззлобно и даже с какой-то грустью проговорил Феофан, не останавливаясь. Потом он помолчал немного и добавил, все так же беззлобно: — Это я во всем виноват!

Заночевали они в скирде прошлогодней соломы на самой окраине дерев­ни. И это был не самый плохой вариант ночлега. во всяком случае, Санька нашла его куда более комфортным, нежели предполагаемая ночевка на глиня­ном (а скорее даже земляном) полу в той затхлой, тесной избенке, где, скорее всего, в изобилии плодятся клопы и тараканы, а старик на полатях, возможно, еще и оглушительно храпит но ночам. А что кряхтит и ворочается ежеминут­но — это уж факт.

Впрочем, представляя мысленно все эти ночлежные ужасы и всячески охаивая столь негостеприимную к ним избу Аксиньи, Санька, возможно, про­сто утешала себя, выдавая желаемое за действительное. Ибо, что ни говори, а не очень приятно быть выставленной за дверь поздним вечером.

Зарывшись в солому по самую шею, Санька долго не могла уснуть, хоть ноги ныли, а глаза буквально слипались от усталости. Сначала ей мешало уснуть звездное небо над головой. Потом мысли ее незаметно перекинулись к мальчишке-поводырю, проходившему тут вчера и, если верить старику на пола­тях, тоже непривычно для здешних мест одетому. И тоже Иваном зовут.

Хотелось верить, что это именно ее Ванечка. впрочем, уверенности в этом у Саньки не было. Как не было уверенности и в том, что именно в этом направлении двинулись вчера утром слепой бандурист и его малолетний поводырь, а не, скажем, в прямо противоположном.

А когда Санька уже почти задремала, ее внезапно разбудил сонный голос Феофана, интересующегося, уснула ли она. Санька ничего на это не ответи­ла, прикинувшись глубоко спящей, но в душе все же немного запаниковала. А что, если Феофан, лежащий, кстати, совсем неподалеку, начнет к ней при­ставать? И как ей тогда поступить? Убегать, защищаться или просто истошно вопить, призывая на помощь?

И на чью помощь можно рассчитывать в этой всеми забытой дыре?

А может, уже сейчас, соскользнув со скирды, просто задать стрекача?

Но Феофан, видимо, окликнул Саньку просто так, для порядка. И убедив­шись по ответному ее молчанию, что спутница его, кажется, уснула, задре­мал и сам. А потом сон неприметно сморил и Саньку, и проснулась она уже утром.

Глава 7

К главной дороге на Тулу (шляху, как величал ее Феофан) Санька с Фео­фаном вышли лишь к обеду, когда летнее солнце изрядно уже начало припе­кать, а сама Санька успела порядком притомиться. Впрочем, к самому шляху путники подходить не рискнули. Остановились неподалеку, укрывшись в густом зеленом кустарнике, и принялись терпеливо ждать.

А по дороге двигались войска. И все по направлению к Туле. Скакали отряды конных, поблескивая на солнце вороненой сталью шлемов и доспе­хов, тут же, на повозках, везли пушки и прочую боевую амуницию. Впрочем, некоторые из пушек имели собственные колеса и посему катились, громыхая и лязгая, вслед за повозками.

Пеших вооруженных людей на шляху тоже хватало, только двигались они не так организованно, как всадники: просто шли отдельными ватагами, и каж­дый ратник держал на плече копье, рогатину или хотя бы топор на длинной рукоятке. А у некоторых в руках и ружейный ствол тускло поблескивал. и Санька вдруг вспомнила, что допотопные эти ружья назывались в то далекое время пищалями. Впрочем, «то далекое время» было сейчас для Саньки вре­менем вполне настоящим. И даже единственным, ежели на то пошло.