Исповедальня - Жорж Сименон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он бродил, не зная, как убить время, поглядывая на окна второго этажа — не встала ли жена. Она же, выбравшись наконец из постели, не спешила с туалетом.
По бульвару Карно бежали машины; горожане отправлялись в горы, а обитатели глубинки — на берег моря. Когда-то, очень давно — Андре еще не было и восьми — они относились к первым. Они только что обзавелись машиной и по воскресеньям уезжали куда глаза глядят, ради удовольствия ехать, останавливаясь на постоялых дворах или у реки.
Отец даже купил спиннинг, и два года подряд они искали речушку, где водилась форель, но он так ничего и не поймал.
Домой они возвращались усталые, почти всегда в плохом настроении, и поскольку служанки у них не было, — в то время семья еще жила на Эльзасском бульваре неизменно ужинали ветчиной, салатом, сыром и фруктами.
Об этих поездках Андре хранил не лучшие воспоминания. Впрочем, такие же остались у него чуть ли не обо всех воскресеньях, словно в этот день жизнь как бы выпадала из течения времени.
Он забыл спросить у Франсины, что она делает по воскресеньям, и задавал себе этот вопрос, свернувшись калачиком в постели под одной простыней: ему всегда было жарко.
Он плохо представлял себе семейство Буадье, зажатое в потоке машин на шоссе или томящееся в очереди на обед в каком-нибудь более или менее приличном ресторане.
Ходят ли они вместе в кино по утрам, как Бары зимой по воскресеньям?
Впрочем, мальчишки еще маленькие, и, возможно, они все остаются дома.
Он не представлял себе доктора Буадье в халате. Скорее всего, в выходной день тот в своем кабинете с распахнутой настежь дверью приводит в порядок бумаги или готовит доклад.
Дочь его, как и по вечерам, наверно, включает музыку, читая книгу в кресле гостиной, а мать хлопочет на кухне и присматривает за мальчишками.
Он сожалел, что ничего этого не знает, что не может мысленно следовать за Франсиной. Казалось, там, на бульваре Виктора Гюго, все должно быть совсем не так, как у них.
Есть ли у них друзья, подруги, которые приходят поболтать днем и остаются на ужин?
У него складывалось впечатление, что несколько дней назад и, главным образом вчера, он потерял свои ориентиры. Он остерегался устоявшихся представлений о людях и явлениях, пытаясь оставаться свободным и объективным. Отец, мать, семья, родственники, друзья не были для него персонажами из книжки с картинками.
О каждом у него сложилось свое, невыраженное мнение, которое он мог изменить в любой момент.
Теперь же все поставлено под сомнение, деформировано, как лицо матери в зеркальном шкафу г-жи Жаме, портнихи из Рошвиля.
Он помнил, что испытывал тогда разочарование, смутную тоску, неловкость. Это была его мать и в то же время не совсем она. Нечто непонятное ему искажало ее образ, и он досадовал на себя, потому что смотрел на него другими глазами.
Та же неловкость тяготела над ним и сейчас. Он ни о чем не спрашивал, ничего не пытался узнать. Они сами по очереди приходили к нему, упорно желая исповедаться.
Все началось задолго до этого четверга, просто раньше они только подступались к этому.
Он не всегда и не сразу понимал, что скрывалось за безобидными замечаниями.
— Мама ушла?
— Часа два назад.
— Ей звонили?
Имя Наташи не произносилось, но филигранно вписывалось в разговор, приобретая особое значение. От частого и, может быть, преднамеренного упоминания о ней присутствие ее становилось почти осязаемым.
— Отец на антресолях?
— Кажется, да.
— Скоро он там и есть будет.
Она ни за что не хотела, чтобы Андре походил на отца.
— Почему ты не застегиваешь воротник рубашки?
— Она мне уже мала, ведь у меня крупная шея, как у папы.
— Что бы ты ни говорил, сложение у вас разное: он весь в ширину, а ты — в длину.
— Но затылок и плечи у нас одинаковые.
— В твоем возрасте, как это ни странно, он был худощав. Он никогда не занимался спортом, никогда в жизни не двигался, разве что вокруг зубоврачебного кресла. — Но бабушка тоже…
— Ты защищаешь Баров?
Но бывали и другие воскресенья. Прогулки на машине сменились прогулками на яхте Поцци, с кем они подружились — Андре не знал каким образом — в Канне.
Кардиолог Леонар Поцци обосновался в доме на Круазетт, где теперь у отца был кабинет. Не исключено, что именно из-за Поцци он туда и перебрался.
Сначала они обедали у них в Ла Напуль, на вилле, построенной в современном стиле. По чистой случайности их сын Матиас оказался в одном лицее с Андре.
— Не хотите ли в следующее воскресенье совершить прогулку по морю?
Несколькими годами моложе Бара, полный жизни, звонкоголосый и почти всегда веселый, Поцци был муниципальным советником и главой ряда компаний. Его одномачтовая двенадцатиметровая яхта называлась «Альциона». У Поцци была дочь Эвелина, блондинка в отличие от своего брата-брюнета.
Почему же Андре, страстно любивший море и корабли, как и прежде, боялся этих воскресных дней?
В порту встречались около десяти — Поцци всем семейством ходили к мессе. Матросом служил старый рыбак, а Бар более или менее ловко помогал при маневрах.
Пока поднимали паруса и выходили из порта, дети и женщины оставались в кокпите[10].
Дальше острова Святой Маргариты заплывали редко; там бросали якорь, и мужчины принимались рыбачить. Г-жа Поцци, белокожая выцветшая блондинка, меланхолично улыбалась.
— Не заняться ли нам обедом, Жозе?
— Иду, Лора.
Через несколько недель они уже перешли на «ты». Мужчины тоже. Без видимых причин Андре не любил их, как не любил и Матиаса. В лицее он избегал его, а вот Матиас, напротив, на каждой перемене старался встретиться с ним.
Прежде чем сесть за стол в душной каюте, они купались, потом поднимались на борт по тиковому трапу, прикрепленному к релингам.
Позже обязательно следовало:
— Партейку в бридж?
— Можно нам взять шлюпку, папа?
— При условии, что не заплывете далеко.
Гребли по очереди. Эвелина, которая была младше брата, дулась из-за каждого пустяка или требовала вернуться. Мимо проносились катера, и шлюпка, словно пробка, подпрыгивала в кильватерных струях.
— Ты решил задачу по математике?
— Да. Ничего трудного.
— А мне отец сделал. Полчаса мучился. Молодчина!
— Кто?
— Мой отец. Они приятели с директором. Вместе ходили в школу в Тулоне. Только не рассказывай никому.
— Почему?
— Еще подумают, что мне дают поблажку.
Однажды вдоль порыжелого берега Эстереля они дошли до Сен-Тропеза.
Два других раза отдавали якорь в порту Вильфранша возле военных американских кораблей и ужинали в ресторане.
Его мать искрилась задором, говорила больше всех. Они пикировались с Леонаром Поцци и, случалось, смеялись, тогда как другие терялись в догадках.
Теперь он задумывался над словами матери, сказанными еще до знакомства с Поцци, и, кажется, находил объяснение смущению, которое всегда испытывал в их присутствии.
Зимой играли в бридж то у одних, то у других, и Андре досадовал, что под предлогом дружбы родителей детям приходится проводить вместе все воскресенья.
— Можно послушать пластинки? — спрашивал Матиас.
— Нет.
— Боишься, что разобью?
— Это мои вещи, и трогать их никому нельзя.
Андре не лгал. Ему не понравилось бы, если кто-нибудь, даже отец, брал его пластинки. Он никому не давал своих книг, а все деньги, что получал на воскресенья, дни рождения или Рождество, тратил на пластинки и книги, которые долго выбирал.
Несмотря на кажущуюся беспорядочность, он был до маниакальности бережливым — ни смятой страницы в книге, ни испачканной или порванной обложки. И прежде чем поставить пластинку на диск, он протирал ее специальной щеточкой. И снова лето, а потом зима, зима, когда на вилле чаще всего принимали друзей; гости оставались допоздна и танцевали в гостиной.
Не той ли зимой число друзей стало сокращаться? Их становилось все меньше, несмотря на телефонные звонки матери.
Поцци всегда приходили первыми, а уходили последними. Андре отправляли спать, и он засыпал под шум и гам, неоднократно рискуя быть внезапно разбуженным.
Однажды ночью дверь отворилась. Вырванный из сна, он с криком вскочил с постели.
— Кто здесь?
И женский голос — он его не узнал — смущенно прошептал:
— Ох, простите! Я ошиблась.
Дама, видимо, приняла его комнату за ванную. Однако и на первом этаже был туалет для гостей.
Как-то в воскресенье, перед Рождеством, он удивился:
— Поцци не придут?
— Госпожа Поцци в Париже.
Не пошли и они к ним в следующее воскресенье, а в лицее Матиас избегал его, не заговаривал с ним и даже не здоровался.
Андре не пытался понять. Это выходило за границы его личной жизни. Он радовался, что отныне воскресенья снова принадлежат ему самому.
А потом Матиас перестал посещать лицей. Несколько дней спустя Андре спросил у своего одноклассника Франсуа, сына мясника с площади Гамбетты: