Исповедальня - Жорж Сименон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я попытался работать, с грехом пополам настроился. В доме стояла тишина. Ноэми отправилась к дочери — та вышла замуж и живет в Муан-Сартру.
Нас было трое. Я думал, что отец у себя в мастерской.
— Тебе удалось позаниматься? — Я никак не мог войти в работу. Мне было страшно. Казалось, с минуты на минуту что-то произойдет. Свистел мистраль, нервы мои напряглись до предела.
Андре украдкой посматривал на девушку, словно проверяя, можно ли ей доверять, не выглядит ли он наивным в ее глазах.
Он уже знал, как важны слова, как они возникают из прошлого, искаженные, ядовитые, и задавался вопросом, почему Франсина так непохожа на других.
— Около четырех мне захотелось есть, и я пошел на кухню. Проходя мимо комнаты родителей, я услышал какой-то рокот, похожий скорее на бесконечный монолог, а не на разговор Говорил отец, тихо, твердо, не давая прервать себя.
— А потом?
— Я выпил стакан молока, налил второй. Часов в пять, когда я уже давно вернулся к себе, я услышал, как за ворога выехала машина. С чердака мне было не видно, и я подумал, что они уехали вместе.
Растерянная, она лихорадочно искала возможность подбодрить его.
— Как ты думаешь, из-за чего изменились отношения?
— Между отцом и матерью?
— Да.
— Наверно, из-за меня. После того, что мы увидели в прошлый четверг, я не мог оставаться самим собой. Они оба заподозрили, что мне все известно, и теперь каждый как бы пытается перетянуть меня на свою сторону.
— Отец тоже?
— Не так, как мать. Деликатнее. В воскресенье, разговаривая со мной, он словно сожалел, что ему приходится это делать.
Раз в две недели, по воскресеньям, Ноэми не приходил к ужину, и мы сами накрываем на стол — картофельный салат и холодное мясо уже приготовлены в холодильнике. Когда в восемь с четвертью я спустился вниз, отец все уже сделал.
— Поужинаем вдвоем, сын?
— А где мама?
— Она ушла, а куда — не сказала.
Расспрашивать Андре не осмелился. Может быть, родители поссорились?
Произошло более или менее решительное объяснение? Мать угрожала перед уходом?
— Есть хочешь? — Не очень.
— Я тоже, но все-таки надо перекусить.
Ни тому, ни другому кусок в горло не лез.
— Тебе удалось поработать?
— С трудом.
— Кажется, дочка Ноэми опять ждет ребенка.
Даже эта фраза, если вдуматься в нее, связывалась, хоть и отдаленно, с их тревогами. Жена каменщика-итальянца, дочь Ноэми чуть ли не постоянно была беременна. Едва отлучив от груди одного ребенка, она уже ждала другого, и только тогда по-настоящему радовалась жизни, когда с гордостью носила свой выпирающий живот.
— Странно, что у тебя нет друзей.
Что ответить? Да он и не хотел отвечать.
— Ты счастлив, Андре?
— Как все.
— Что значит: «Как все»?
— Бывают дни хорошие, бывают плохие. По-разному.
— От чего это зависит?
— И от себя, и от других. Главным образом от себя самого.
Он смотрел, как хлещет дождь, как темные фигуры, выскочив из машин, бросаются бежать, слышал, как хлопают дверцы.
— Мы убрали со стола, сложили в мойку посуду.
— Ты к себе?
— Хочу еще раз полистать историю девятнадцатого века — боюсь, что на ней-то я и сверну себе шею.
В десять часов мать еще не вернулась. В одиннадцать он, сам не зная почему, начал беспокоиться, хотя, случалось, она приходила и позже, особенно если была с Наташей.
Увидев в гостиной отца, он удивился, и удивление его возросло, когда он заметил, что отец звонит по телефону.
— Благодарю вас, Наташа… Нет, ни малейшего представления… Да, к пяти часам.
Их взгляды встретились, и отцу не удалось скрыть свое волнение.
— Мама не у нее?
— Нет.
— И не заходила к ней?
— Даже не звонила.
— Но ты хоть представляешь, где ее искать?
— Нет.
Интересно, о чем же так долго, безразличным, бесстрастным голосом разговаривал отец? Но спросить он не осмелился.
Теперь спросила Франсина:
— И что вы делали?
— Ждали. Отец курил, пытался читать, внезапно вставал, ходил по гостиной и время от времени, краснея, посматривал на меня. Я листал журнал, не вникая в текст, и торчал внизу лишь затем, чтобы не оставлять отца одного. Мне показалось…
Он замолчал и невидящими глазами уставился на скандинавскую пару, которая, держась за руки, молча смотрела на проходящий по площади Массены транспорт, на полицейского в шлеме, который время от времени свистел, а иногда, сердито размахивая руками в белых обшлагах, подходил к неисправным машинам.
— Что тебе показалось?
— Что его мучают угрызения совести и он сожалеет о случившемся днем.
— Он так ничего и не сказал?
— Позже, но сначала, около полуночи, пытался отправить меня спать.
— Ложись, сын. Поверь, для беспокойства нет никаких оснований. У матери кроме Наташи есть и другие подруги. И мы напрасно портим себе кровь.
Я все-таки остался с ним. И вот тогда он спросил:
— Она тебе ничего не говорила? Не пыталась объяснить свое поведение?
— Нет.
— Вчера, по-моему, вы долго оставались вдвоем в саду. — Она рассказывала о том, как вы с ней встретились и поженились, о квартире на набережной Турнель.
— Имена называла?
— Упоминала ваших друзей.
— У нас был только один друг. Послушай, Андре. Извини, что я говорю об этом теперь, когда тебя надо оградить ото всех забот. Не знаю, что случилось, но я тоже заметил, что с некоторых пор ты изменился. Не прошу у тебя откровенности. Лучше, чем кто бы то ни было, я понимаю, как нелегко затрагивать эту тему. Твоя мать уверена, что ты знаешь, и вбила себе в голову, что это я рассказал тебе обо всем.
— Тогда, — заметила Франсина, — почему ты заговорил о телефонном звонке моего отца? — Постой, я не закончил. В субботу моя мать, а такое бывает часто, лгала, чтобы узнать правду. Речь шла о твоих родителях. И между прочим она бросила отцу:
— Ты — как Буадье: они вечно суются не в свои дела.
— Мои родители?
— Ты не понимаешь, Франсина?
— А ты-то понимаешь?
— Пытаюсь. Я лучше тебя знаю свою мать, особенно с некоторых пор.
Отец прав, говоря, что она страдает. Я даже уверен, что она всегда страдала.
— От чего?
— От того, что не такая, какой хотела быть. Если бы твоя мать болела раком и стонала целыми днями, ты сердилась бы на нее?
— Конечно нет.
— А здесь разве не то же самое? Она не выбирала свой темперамент, характер, склад ума.
— Так сказал тебе отец?
— Почти.
— Он не сердится на нее?
— Напротив, упрекает себя за то, что не смог сделать ее счастливой.
— Видишь ли, сын, — прошептал он мне, густо покраснев, — когда берешь на себя ответственность за судьбу другого человека…
Молодые люди замолчали, глядя на бельгийцев, которые семенили за гидом к автобусу, стоявшему возле террасы.
— Когда вернулась твоя мать?
— Около двух часов ночи. Мы услышали шум у ворот. Сначала хотели броситься туда — нам показалось, что машина врезалась в столб. Отец первым взял себя в руки и не позволил мне выйти. Он прислушался. Мотор продолжал урчать. Машина резко дернулась назад, потом въехала на аллею и, наконец, остановилась в гараже.
— Поднимался бы ты к себе, Андре. Если она увидит нас здесь вдвоем…
— А ты?
— Я тоже поднимусь.
Он даже погасил свет. Мы направились к лестнице и уже добрались до второго этажа, когда ключ начал тыкаться в замочную скважину.
— Ты видел мать в тог вечер?
— Нет. Я был у себя в комнате, и до меня доносился ее пронзительный голос, такой, словно она крепко выпила. Прохаживаясь от будуара до ванной, она безостановочно говорила, но я слышал только то, что произносилось в коридоре:
— Говори потише, Жозе.
— А почему я должна говорить тише? Я пока еще у себя дома, разве нет?
— Андре…
— Что Андре? Я, что ли, научила его презирать свою мать, чуть ли не бояться ее? Бедный мальчик едва осмеливается взглянуть на меня.
Дверь закрылась, и вскоре я заснул.
— А утром?
— Я увидел мать только после лицея. Отец уже сидел за столом и выглядел усталым. О ночных событиях он не обмолвился ни словом. Я спросил как можно естественней:
— Что мама?
— Ничего. Скоро ей будет лучше.
— Ты так и не знаешь, где она была? — спросила Франсина.
— Знаю. Она мне сказала.
— Когда?
— В полдень она так и не вышла к столу; отец поднялся к ней, но дверь оказалась закрытой на ключ. Он спустился озабоченный. Я слышал, как он расспрашивает Ноэми.
— Не беспокойтесь, мсье. Я видела: ничуть не хуже, чем в прошлый раз.
Андре продолжал угрюмо:
— Ужинать она тоже не пришла-ограничилась овощным бульоном, который велела подать к себе в комнату.
— Отец так ничего тебе и не сказал?
— Он положил руку мне на плечо, что стал делать все чаще и чаще, и прошептал: «Не переживай, сын. Не хватало еще, чтобы наши раздоры помешали тебе сдать экзамены».
Я поднялся к себе, сел заниматься. Примерно через час дверь открылась — я даже не слышал шагов — и вошла мать, в рубашке, в пеньюаре.