Любовь и проклятие камня - Ульяна Подавалова-Петухова

Солдат не слышал в словах женщины искренности, и она извинялась еще и еще. Чтобы «добавить искренности ее словам», он ее ударил так, как учил капитан Сон. Чтоб не видно было. Не полезет же капитан Ким ей под юбку-чиму сразу, а болтать она не станет. Не той масти, чтоб жаловаться врагу. А в сыне министра она видела врага, уже это-то подчиненный сразу заметил! Не дурак, чай!

Елень, не в силах отбиться или защититься, просто принимала удары на себя. Боль разрывала тело на части, не убежать, не спастись от нее. Мучители ей давали отдышаться от удара до удара. Ее слезы были для них бальзамом на раны.

— Как-то тихо, не думаешь? — вдруг сказал красномордый. Елень, плавая в угаре боли, даже не заметила, как он пришел.

— И я так думаю, — промямлил щуплый. — О, а я вот что слышал. Эта жена предателя поет.

— Поет?

— Да, и говорят, хорошо поет, — ухмыльнулся щуплый, и его крысиная мордочка ощерилась. — Спой-ка нам.

Елень уже хотела было сказать им что-нибудь вон из рук, как вдруг Сонъи выскочила из своего уголка, и, поклонившись низко убийцам отца, запинаясь, проговорила:

— Господа… если вы позволите, я… вам спою, я тоже… хорошо пою.

Мужчины переглянулись.

— Сонъи, — позвала мать, но дочь не оглянулась. — Сонъи!

— Эй, ты там! — заорал щуплый, — помолчи, не порти удовольствие! Ну, давай.

Сонъи, проглотив слезы, сжала кулачки и, закрыв глаза, только собралась петь, как наступившую тишину нарушил чистый глубокий голос, певший на неведомом языке. Сонъи, опешив, оглянулась на мать. Та, пела, не поднимая головы, едва держась на ногах. Если бы не веревки — упала бы. Солдаты замерли, оторопев. А песня лилась и лилась, расползаясь по конюшне, заполняя пустоту. Казалось, звуки замирают на мгновение, а потом растворяются в воздухе. Тронь рукой — и он зазвенит. Елень даже не смотрела на своих мучителей, на плачущую дочь, на замершего в углу Хванге. Она пела и хотела, чтоб душа любимого мужа услышала эту песню. Она пела только ему! Ему одному! Единственному!

Когда песня кончилась, солдаты еще долго стояли и не смели пошевелиться. Потом щуплый засмеялся. Он хохотал и хохотал, толкая в бок непонимающего товарища. Не найдя у него поддержку, он, наконец, остановился и перевел дух.

— А ведь мы теперь с музыкой! — воскликнул он, шагнув к Елень, по пути толкнув Сонъи обратно к брату. — Теперь ты будешь петь! И они, — он кивнул в сторону детей, — живы, пока ты поешь!

— Да ну, ты как скажешь, — усмехнулся красномордый, — кто ж выдержат столько петь?

— Спорим? — с азартом воскликнул его товарищ.

— Спорим, — подхватил красномордый.

— Но, чтоб она не охрипла заранее, пусть отдыхает — каждые четверть нового часа.

— Согласен, — поддержал второй.

— А уж на что она это время потратит — на сон или на еду — не наша печаль, — подытожил щуплый. — А не устраивает, так пусть дочь тебя заменит.

Елень больше всего на свете хотела плюнуть в морды душегубам, но она знала: с них станется, привяжут ее несчастную девочку вот так же. И потому, закрыв глаза, она пела и пела. Пела, чтоб успокоить детей. Чтоб успокоить собственную истерзанную душу. Хотя в том, чтоб успокоить эту самую душу, ей меч бы больше помог. Уж тогда бы посмотрели, кто кого!

Потом солдатам захотелось танцевать, и они потребовали что-нибудь веселенькое. Они топали ногами, а на их пьяные пляски из своего убежища смотрели дети. Хванге часто дышал, едва смиряя свой гнев. Ему было всего восемь лет, и он не был таким сильным, как папа. Хотя папа тоже не смог спасти маму. Но ничего, Хванге вырастит, и отомстит этим двоим. Еще как отомстит! Они у него тогда и попрыгают, и попляшут! Сонъи плакала и не знала, почему мама не дает ей петь. Ей ведь совсем нетрудно. Почему она все одна делает?

К вечеру пьяных мучителей наконец сморил сон, и Елень замолчала. Язык было, как наждак. Сонъи, тихонько обойдя солдат, напоила мать. Та жадно глотала живительную влагу.

— Матушка, давайте я буду петь, мне не трудно, — проговорила Сонъи.

Мать отрицательно покачала головой.

— Ни за что! — заявила она. — Лучше еще раз пусть прижгут, чем ты им, скотам таким, петь станешь.

— Матушка, — взмолилась Сонъи, обливаясь слезами.

— Не спорь, у меня нет сил на споры, — тихо, но твердо сказала женщина.

Тут Хванге, поглядывая на спящих солдат, подполз к матери и подсунул ей под ноги невысокий брусок. Елень послушно встала на него, спросила, не видно ли его из-под чимы. В конюшне с заходом солнца заметно похолодало. Дети прижались друг к другу и по настоянию матери зарылись в солому, чтоб согреться. Елень согреться было невозможно. Скоро холод обволок ее. Изо рта вырывалось легкое облачко пара. Шелковое белье сейчас играло против нее, накалившись от заморозка. Чуть погодя застучали зубы. Солдатам только было нипочем. Выпитый алкоголь их изнутри согревал. Женщина задышала ровней, чтоб унять внутреннюю дрожь, и, в конце концов, ей удалось ее побороть. Зубы перестали стучать. Очень болели ребра, но, во всяком случае, они хотя бы целы… пока. Хуже всего приходилось рукам и ногам, но о них Елень старалась не думать. Теперь она могла шевелить кистями, а не просто висеть всем телом на тонких запястьях. За весь день ее детям принесли лишь миску риса, мать доела остатки. А какие вкусные яства она варила прежде! Как много веселья и тепла жило в этом доме!

Она даже не заметила, как уснула. И вдруг ледяная вода ожгла все тело. Елень вскинула мокрую голову, задышав ртом. Мучители ухмылялись, глядя на нее. В решётчатое окно смотрела бледная луна. На дворе стояла глубокая ночь.

— А кто тебе спать разрешал, а? — взвизгнул он, отшвырнув ведро. — Тебя следует наказать, ну-ка, принеси еще воды.

Красномордый хмыкнул и, пошатываясь, поплелся с ведром на улицу.

Елень затряслась от холода. Если поначалу вода, казалось, согрела ее, то теперь мокрая одежда обжигала тело, даже шевелиться было страшно. Зубы стучали, и в груди, от сдавленности дыхания, болело все сильней. Но она не сводила глаз с солдата. В голове было пусто. Что новенького он ей приготовил, ее не волновало.

«Не убьет же», — мелькнула мысль.

— А ты смотри добрей! Ведь другой бы уже прирезал тебя и твоих выродков, а